— Откровенно говоря, — сказал он, — совсем я не выспался.
— Прими спорамин, Леша, — убеждающе повторил Михаил Антонович. — Вот я принимаю по таблетке через каждые два часа и совсем не хочу спать. И Ваня тоже. Ну зачем так мучиться?
— Не люблю я этой химии, — сказал Быков. Он вскочил и прошелся по рубке. — Слушай, Миша, а что это происходит у меня на корабле?
— А в чем дело, Лешенька? — спросил штурман.
— Опять планетологи, — сказал Быков. Жилин из-за кожуха фотореактора объяснил.
— Куда-то пропала Варечка.
— Ну? — сказал Быков. — Наконец-то. — Он опять прошелся по рубке. — Дети, престарелые дети.
— Ты уж на них не сердись, Лешенька, — сказал штурман.
— Знаете, товарищи, — Быков опустился в кресло, — самое скверное в рейсе — это пассажиры. А самые скверные пассажиры — это старые друзья. Дай-ка мне, пожалуй, спорамину, Миша.
Михаил Антонович торопливо вытащил из кармана коробочку. Быков следил за ним сонными глазами.
— Дай сразу две таблетки, — попросил он.
Планетологи ищут Варечку, а радиооптик узнает, что такое бегемот
— Он меня выгнал вон, — сказал Дауге, вернувшись в каюту Юрковского.
Юрковский стоял на стуле посередине каюты и ощупывал ладонями мягкий матовый потолок. По полу было рассыпано раздавленное сахарное печенье.
— Значит, она там, — сказал Юрковский.
Он спрыгнул со стула, отряхнул с колен белые крошки и позвал жалобно:
— Варечка, жизнь моя, где ты?
— А ты пробовал неожиданно садиться в кресла? — спросил Дауге.
Он подошел к дивану и столбом повалился на него, вытянув руки по швам.
— Ты убьешь ее! — закричал Юрковский.
— Ее здесь нет, — сообщил Дауге и устроился поудобнее, задрав ноги на спинку дивана. — Такую вот операцию следует произвести над всеми диванами и креслами. Варечка любит устраиваться на мягком.
Юрковский перетащил стул ближе к стене.
— Нет, — сказал он. — В рейсах она любит забираться на стены и потолки. Надо пройти по кораблю и прощупать потолки.
— Господи! — Дауге вздохнул. — Чем мы занимаемся! — Он сел, покосился на Юрковского и прошептал зловеще: — Я уверен, это Алексей. Он всегда ненавидел ее.
Юрковский пристально поглядел на Дауге.
— Да, — продолжал Дауге. — Всегда. Ты это знаешь. А за что? Она была такая тихая… такая милая…
— Дурак ты, Григорий, — сказал Юрковский. — Ты паясничаешь, а мне действительно будет очень жалко, если она пропадет.
Он уселся на стул, уперся локтями в колени и положил подбородок на сжатые кулаки. Высокий залысый лоб его собрался в морщины, черные брови трагически надломились.
