Она подошла к нам своей легкой походкой и улыбнулась своей светлой, немного грустной улыбкой.
И снова был под старой яблоней фирменный напиток «такто». И снова ойкала бабушка Света, похожая на румяный колобок в переднике.
— Ой! Батюшки! Бонихваций! А я и не ждала. Приехамши! Вот радость! Ленька, за водой. Димка — становь самовар. Олька — чашки неси.
Я тоже пошел за водой. Бабушка Света колонкой не пользовалась («Ой! Да рази там вода? Ржа одна»). В саду был свой колодец. Замшелый сруб, кривая скамеечка Для ведра. Длинная цепь.
У колодца нет дна. Черная бездна. Свежая такая, вся в легких прозрачных тонах.
Я стал опускать ведро.
Осторожно, Дим, — предупредила Оля. — Там старенькая лягушка живет, не зачерпни. Тетя Света расстроится.
Да уж, — сказал Алешка, опасно свесившись через сруб. — Я тоже чай с лягушками не пью.
Я вытащил тяжелое ведро. С него стекали капли и падали вниз. И где-то далеко-далеко звонко булькали в радостных тонах.
Мы сидели за столом, под теплой столетней яблоней. Было прохладно ногам, но самовар пыхтел теплом и уютом. Над садом висела в светлом еще небе почти круглая луна.
Вот, значит, — говорила бабушка Света, — так и сказал: "Десять литров, говорит, олифы. Натуральной. И десять кило гвоздей, сотки".
— Дима, — попросил Бонифаций. — Запиши.
Я достал блокнот, распахнул его и выронил на стол фотографию Петелина. Она упала прямо перед бабушкой Светой.
— Ой! — сказала она и взяла в руки фото. — Вчерась тута был. Из этого… Вспомнила — Фонд культуры. Весь музей обошел, во все углы позаглядывал, на сундуке посидел, говорит: «Очень у вас все ладно, я на днях экскурсию привезу». Принимайте, мол.
Вот это фишка! Игоряшка Петелин — из Фонда культуры. Прямо на экскаваторе. Живописью заинтересовался. Экскурсию привезет!
В животе у меня даже холодок какой-то появился. Хотя я еще далеко не все понимал.
— Во-во! — возмутился Бонифаций. — Культурник. Он мне вчера всю квартиру залил. Говорит — раковина засорилась. Голова у него засорилась. Мусором всяким.
Алешка тем временем молчал и переводил свои пытливые глаза с одного на другого. То на бабушку взглянет, то на Бонифация. Но молчит.
И я молчу. Мне при этой Ольке говорить как-то неудобно. Все кажется, глупость какую-нибудь скажу. И она вообще ко мне всякий интерес потеряет. Но и молчать не лучше. («Ой, девочки, вчера к нам друзья из Москвы приезжали. Такой паренек симпатичный. Димкой зовут. Только все молчит и молчит. Слова не скажет. Может, он дурачок?») И я открыл рот, посмотрел Ольке прямо в синие глаза, которые в сумерках стали черными, и… снова закрыл рот. Так что зубы лязгнули. И все вздрогнули даже.
