Война была окончена и, однако, продолжалась. Мертвец в расколотом шлеме, с пустыми глазницами, национал-социалистическая Германия, шатаясь, ещё размахивал зазубренным мечом. Но уже круглощёкая, ясноглазая, крутобёдрая деваха, Ника XX века в берете с красной звездой, в туго перетянутой гимнастёрке, с карабином за спиной, в форменной юбке до коленок и солдатских сапогах, машет флажками, правит движением на скрещении Унтер ден Линден и улицы кайзера Вильгельма, посреди погибшего города, в виду Бранденбургских ворот.
XV И выйдет обольщать народы
1 мая 1945
Полковник Вернике поправил на лбу чёрную повязку, протёр здоровый глаз, различил в темноте тиснёные корешки книг за стёклами, он лежал на диване в библиотеке. Кто-то зашевелился в углу перед задёрнутыми шторами. «Вы?» — спросил Вернике. Вспыхнула настольная лампа. Секретарь фюрера в расстёгнутом мундире, с серо-каменным лицом, сидел в кресле, прикрыв пледом ноги в тесных, некогда глянцевых сапогах. Фуражка с кокардой в виде черепа лежала на столе.
«Вам удалось поспать, рейхсляйтер?»
«Не знаю, — сказал Борман. — Возможно».
«Будем двигаться дальше?»
Борман медленно покачал головой.
«Лишено смысла».
«Но ведь мы, я полагаю, уже по ту сторону фронта».
«Фронта, — усмехнулся Борман. — Какого фронта?»
Он перевёл взгляд на отстёгнутый протез, стоявший возле дивана. Полковник Вернике лежал, смежив свой зрячий глаз. Секретарь фюрера привстал, заглянул за край оконного занавеса. Там была серая тьма, город исчез. Ни грома орудий, ни автоматных очередей, ни голосов. Борман упал в кресло.
«Странная тишина. Может быть, заключено перемирие?» — заметил, по-прежнему не поднимая век, Вернике.
Помолчали.
«Могли ли вы себе когда-нибудь представить, рейхсляйтер, — заговорил Вернике, — что всё так кончится? Я, по крайней мере, этого не ожидал».
Мартин Борман скосил глаза, ничего не ответил.
«Даже когда большевистские армии подошли к столице, я всё ещё не верил, что конец так близок».
«Ты считаешь, что это конец?» — спросил Борман, неожиданно перейдя на «ты».
«Сомневаться невозможно. Конец — трагический и полный величия. Таково веление судьбы».
«Н-да, — отозвался Борман, — величие. Какое уж там величие».
Снова тишина.
«Я не люблю риторики. Вам угодно, — снова на „вы“ — выражаться поэтически».
«Какая уж там поэзия», — возразил Вернике в тон секретарю.
«Позволю себе, однако, не согласиться», — заметил Борман.
«С чем?»
«Для нас с тобой, может быть, и конец. Назовём вещи своими именами. Фюрер бросил отечество на произвол судьбы. Не пал в сражении, как обещал, а дезертировал из жизни. Помнится, он говорил, и я этому свидетель, что немецкий народ окажется не достоин своего фюрера, если мы проиграем. Уместно задать вопрос, оказался ли фюрер достоин своего народа. Ты молчишь?»
