И соседи сверху никуда еще не уехали, а катались в лифте, хлопали дверью, выгуливали собак. И с ними, с соседями, нужно было здороваться.
А когда толстый и лысый сосед умер, жена никак не могла похоронить его, и он лежал за стеной, а я знал, что он лежит за стеной, и не мог уснуть всю ночь. Пока сосед лежал за стеной. Без карамелек и леденцов. Сам похожий на большую мягкую карамельку. С закрытыми глазами-леденцами.
А до этого, до того как сосед умер, а я жил еще в своей комнате, самой маленькой из комнат, но своей, в это время я перестал как раз в той комнате спать. Перестал. А до этого — спал там ночью. Потому что однажды — тоже ночью — проснулся от того, что кто-то сидит в прихожей, над самой дверью — ведь это рядом совсем и все слышно, — и вот сидит и звуки издает: «Цык! Цык!! Цык!!! Цык!!!! Цык!!!!!» Я не выдержал этого цыканья. Убежал в соседнюю комнату, к бабушке, залез к ней под одеяло и больше в той маленькой — не спал. Никогда больше! И никогда меньше. Совсем никогда.
А еще раньше, до того как я жил в маленькой комнате, она была пустая. Как бы детская, игровая. И как бы кладовка. В ней было много разбросанных игрушек, драных книжек. И ничего не хотелось убирать. Тогда прямо изо всей комнаты можно было делать домик. Тогда вся она заполнялась мебелью, а мебель накрывалась тряпьем. И лазали там внутри до посинения, и жили там внутри целыми днями — в затхлых матерчатых домиках.
А совсем вначале, до того как в комнате никто не жил, в ней жила сестра бабушки, тоже бабушка, только старее. Всех нас в то время в квартире жило шестеро. А не как обычно, пятеро после того как сестра бабушки умерла. И была она слепая. И нас не видела. Зато видела тех, кого не видели мы. И разговаривала с ними. И они — с нею. А с нами она уже не разговаривала. С теми, кого она видела, а мы — нет, было ей, наверное, интереснее, потому что как раз нас она и не видела. И еще она не ходила, а только лежала. Но, как она умерла, я не знаю. Потому что был в это время в другой квартире, у другой бабушки. Вот мне и не стали показывать мертвую. Просто повезли ее и закопали на том же кладбище, где уже несколько лет лежал мой дед, тот, который дядек усатых лепил и тетек голых выстругивал. На том же кладбище, куда потом свезли второго деда, того, который родился в пустыне, сидел в центре города и руководил движением поездов, которые перевозили через пустыню людей — в город и из города. И вот лежат теперь они в одной земле, в одной глине, в одной пыли, а между ними — тысячи таких же лежат, чьих-то дедушек и сестер чьих-то бабушек. И не замечают они друг друга в такой толпе. Почему-то.
