От должности полицаев открутились Михась Романюк (самый злостный), Гриць Лаврук и еще несколько.
Бригадиры говорят на поле о тех, кто не вышел:
— Вот дам список барону. Это вам не при Советах.
Но тут же добавляют:
— Добре, що теперь все боятся: староста, полицаи.
А думаете, комендант не боится?
Газет не видел дней десять. Только краткое содержание передают: «Героически закончилась кампания в Африке». Причем в заметке ничего не говорится о том, что войска и матросы эвакуировались. Значит, все там и пропали. Другое признание об окруженных возле Орла частях: «Отбиваются до последнего патрона». Вслух добавляют, что красные в Керчи. Значит, и кубанская группа замкнута окончательно.
Три подобных эпизода стоят немцам, наверное, не меньше миллиона ударных войск. Их, ясно, новые наборы не заменят. Это понимают уже и не гении.
Этот процесс падения ударной силы и боевого духа гитлеровской армии чувствуется в воздухе даже здесь, в глухомани. В воскресенье по хатам ходил немец. Говорил, что с уманского аэродрома. Просил (!) яичек.
Объявил: «Кушать мало дают». Не требовал, чтоб набрать больше. Говорил:
— Русс идет — я его не трогаю. Я иду — русс рукой машет.
О Киеве:
— Плохо. Бом-бом!
* * *
Слухи о Киеве раздуваются, растут, окончательно спутал правду и добавления. Это психологически самый большой удар, который я пережил в последнее время. Один плотник, вернувшийся из Умани, дает по-своему меткую, короткую характеристику:
— З Киева дермой зробили. (Дерма — грубое решето, которое делают, пробив сплошь дырами лист железа).
Из местных событий в последнее время наиболее трудно досталась мне история с добровольцами. Когда кончилась история с набором 22—25 годов, вскоре узнали: двое из записанных пошли добровольно. В «народную армию»{18}. Они были почти незнакомы. Отнесся спокойно. Потом узнал еще о четверых: Якове Ковбеле, Ниле, Борисе Попадыке, Федоре Елибодянике. Трех знаю хорошо. С первым встречался в прошлом году. Он закончил девять классов. Рассуждал, как бы хотел учиться. Второй — брат учительницы. Красивый, сероглазый. Жил все время в Киеве. И родители в Киеве. Сестра его пошла добровольно в Красную Армию. Четвертого видел постоянно. Считал почти своим. Он принес мне зимой «Немецкую идеологию». Долго не мог — да и сейчас тоже — уразуметь: почему?
Кажется, все были комсомольцы. Все учились. А вот ходят разодетые. Не работают. Пьют.
Старик:
— Это все кулацкие сынки: Ковбель, Попадык.
