Внизу на все четыре колонки привычные фото президиума. Знакомые, знакомые лица.
Вторая полоса.
Сообщение: «Червона армия переможно наступае». Это о первых днях прорыва на Дону. Данные за одиннадцать дней — с 16 по 26 декабря. Над газетой, где «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» бывало — «Смерть немецким оккупантам!»
Маруся читала, останавливаясь от волнения, от спазм, сдавливающих горло. Старик сидел, отвернувшись к окну, чтоб глаза не выдали.
Я же чувствовал, что весь натянут, чтоб не пропустить, увидеть то новое, что есть в лозунгах, задачах, обстановке, наконец, в языке. Но почти все было привычно. Привычен ритуал торжества — с приветствиями, выборами президиума. Привычно настроение доклада и писем: до войны Украина жила полнокровно счастливо. Сейчас она в пепле, огне, крови. Но мы победим и всё восстановим! Пестрят выражения «вольнолюбивый украинский народ», «трудолюбивый украинский народ».
О немцах так: «бандиты», «гитлеровские бандиты», «за кровь наших отцов, матерей, братьев, сестер польются реки черной фашистской крови». Партизан называют «местники» — мстители.
«В крови и пепле лежит Украина», «немцы превратили Украину в чертово пекло, которое они называют «новым строем». Говорится, что только за восемь месяцев было расстреляно на Украине два миллиона мирного населения. Приводятся полные списки сожженных немцами сел. «Украина клокочет гневом».
И все же. Слишком официально. Слишком по шаблону. И мелко. Перечисление, а не раскрытие фактов. Фразы. А гнев в фразах не клокочет. Слова жидки. Они те же, такие же, ибо люди, что пишут, не прошли сами через чертово пекло. И они видят статистику, а не жизнь, как видим ее мы. И я понял, что чертовски нужен там и чертовски нужны мои слова. Мои мысли. Черт возьми, почему я здесь!
На Уманщине уже недели две идет отчаяннейшая ловля в Германию. Такой еще не было. Началось в Ладыженке, Антоновке, Юркивке. Потом в Умани. На улицах. В театре, на базаре. Наконец, в бане и церкви. В Благовещенке оцепили собор. Забрали всех. Правда, молодежи было мало. Забрали попа, потом отпустили. Полицаи:
— Нет, пусть работает. Он еще нам соберет...
И поп не протестовал. Не предал анафеме осквернителей храма. Поп дрожал за себя: не дай господь, в Германию заберут! Такие они, пасторы.
Прошло несколько дней — началась настоящая ловля. Выехали полицаи свои, чужие. Немцы, двое, шли посредине улицы, как полагается охотникам. Полицаи, как полагается собакам, бегали вокруг по хатам и дворам. Начали с т. н. Кутивки — отдаленной части села. Она от остального отделяется центральной дорогой. На дороге встали патрули — никого не пропускать, чтоб не сообщали, что началось. Все равно узнали. Пошло повальное бегство молодежи. У нас почти в каждой хате появился кто-нибудь из колодян. На огородах запестрело: они помогали хозяевам копать, садить. Очень многие засели в скалах возле начала Вильховой, откуда видно Колодистое хорошо. Старик видел, как вечером устраивались на ночь хлопцы и девчата в ямах возле развалин «Червового млына». В самую мельницу не решались — там раньше искали. Многие устраивались под скирдами (там были колодяне и городищенские: в Городище тоже ловили). Наблюдатели лежат на скирде. Там же многие и ночевали. По долине у нас тоже бродили. У скирд на солнце и холодном ветру сушились три, мокрые по пояс, женщины — удирали от полицаев через речку. Колодяне, завидев своих, бежали навстречу:
