Обед удался на славу. Зная, что вскоре его охватит дремота, Риверо приподнялся, тяжело отдуваясь, бросил на стол скатанную в шарик салфетку и предложил:
– Не размяться ли нам теперь?
Взявшись под руку, они пошли между деревьев, срывая и тут же выбрасывая тонкие веточки. Спустились в небольшую ложбинку у берега. Улыбки и смех моментально прекратились; взгляд у обоих стал серьезным, почти напряженным; последовали бурные объятия, у Риверо вырвалось против воли:
– Проведем вечер вместе?
Отказ в такой момент означал бы полное равнодушие к чуду любви, объединившему два желания и (как уже грезилось Риверо) две души. Мими поняла это. С замечательным чистосердечием (свойство лишь избранных натур, по определению Риверо) она прошептала:
– Хорошо.
Поистине, такой девушкой надо было дорожить. Риверо повел ее к перекрестку, где с барским видом остановил такси, уже третье за день. Посадив Мими в машину, он с помощью жестов дал объяснения шоферу, залез в такси сам и обнял девушку, погрузившись надолго – слишком надолго – в глубокое молчание. Поездка пришла к концу возле церкви Св. Магдалины. Бедные женщины, верные подруги, чего только не терпите вы из-за нашей неуклюжести! Шофер, человек грубый, подкатил к отвратнейшей гостинице в квартале отвратных гостиниц. Вокруг толпились бабенки, выслеживая прохожих, помахивая сумочками. Предупреждая законные попытки сопротивления, Риверо manu militari[6] ввел свою возлюбленную внутрь. В самом деле, вообразить что-то хуже было сложно. Пока горничная выбирала один из двух-трех ключей, висевших на доске, из клетушки у подножия винтовой лестницы женщины малопочтенного вида бесстыдно разглядывали Мими. Риверо испытал желание попросить прощения и закричать: «Идем отсюда!»; но, призвав на помощь всю свою смелость, удержался. Мими не позволила себе ни единой жалобы. А несколько мгновений спустя они были вдвоем в комнате: остальное потеряло значение.
После всего она мирно заснула. Риверо, лежа рядом с ней, смотрел в потолок, курил «Голуаз» – столь презираемый им еще недавно, но о котором он скоро будет упоминать с ностальгией, – и представлял, что он расскажет приятелям. «Свободная от хитроумного кокетства, – родилась у него фраза, – необходимого, если ты подчинена главе семьи, европейская женщина завоевала независимость и благодаря своей душевной щедрости заслуживает преклонения». Риверо понял, что до этого вечера (и, наверное, с момента отлета из аэропорта Эсейса
