— Его нельзя оставить тут, — сказала другая. Это была Ира. Она наклонилась над птенцом, и тот сразу разинул клюв.
— Давай возьмем его с собой, — сказала Ира.
Первая девочка пожала плечами и ушла.
Ира принесла птенца домой.
Ирина мама не слишком обрадовалась этому. Скажем прямо — совсем не обрадовалась.
— Конечно, — сказала она, — ты права, такого маленького нельзя было оставить одного, но...
Сказав «но», Ирина мама задумчиво и грустно обвела взглядом небольшую чистую комнату и спросила:
— Но что теперь будет с нашими книгами?
— А что с ними может быть — воробьи бумагу не едят!
— Не притворяйся, пожалуйста!
Ира рассмеялась, потом очень серьезно сказала:
— Когда он научится летать, я его сразу выпущу.
Пока птенец жил в глубокой коробке из-под торта, в доме было тихо и чисто: Ира вдруг сделалась внимательной и терпеливой; правда, мама не могла понять — куда все девается, когда Ира садится за уроки?
Однажды этот как-то слишком быстро выросший воробей, все еще без хвоста, но уже весь в пуху и перьях, вспорхнул на край коробки из-под торта, вызывающе крикнул «чив!» и тут же ринулся в полет. При этом его совершенно не интересовало, куда он летит и что может встретиться на пути. Так он разбил два стакана и одно блюдце, а сам очутился на полу.
Ира вернула его на место, но первый полет ничему птенца не научил. Он тут же полетел в другом направлении. На этот раз четыреста граммов постного масла побежало с подоконника по стене на пол.
Ни звон разбитых стаканов, ни шум опрокинутой бутылки никакого впечатления на птенца не произвели.
В панике была Ирина мама. Она лихорадочно убирала все, что льется, бьется и падает. Она так и сказала, что нет ничего опаснее в доме, чем воробей, который учится летать!
А ему что? Ему — ничего! Нашкодит, притихнет на минутку, опасливо повертит большой головой и снова подает голос.
Между прочим, одним-единственным «чив» птенец умел и спросить, и потребовать, и выругаться. Ира очень хорошо понимала его.
С этих пор в доме началась другая жизнь. Было много смеха.
Бывали и слезы. Но самое плохое — выспаться было нельзя.
Покинув однажды картонное гнездо, птенец больше туда не вернулся. Теперь он засыпал где хотел: на шкафу, на крышке чайника, на книжной полке.
Вставал он, ясное дело, «с птицами». Пока потягивался, пока зевал, люди могли еще спать, но потом он задавал себе вопрос: «Чив-чив?» — и немедленно сам себе отвечал таким же в точности «чив-чивом».
С каждым днем голос у птенца становился громче, крылья уверенней, а сам он — нахальнее. Если люди не просыпались от его болтовни, он их будил. Он начинал летать над кроватями.
