— А ты Сафрона-то, деда сваво помнишь? — толкнула она локтем Вику.
— Как вы все видите? — удивилась Вичка, — Вы ж не знали, что я тут по леву руку. Помню я деда Сафрона, помню. У вас еще тогда собака была, Трезор, что ли.
— Гляди ты, помнит, — ахнула старуха и призадумалась, проговорила только, — Помер в том году, не дожил. Голодно там было, всех собак съели. Возвращаться пешком пришлось. Почитай, сорок километров голой мерзлоты.
— Вечной? — спросила Виктория, вспомнив, как Плахов рассказывал им про Заполярье, — Это где же вы жили? Там разве можно жить?
— Вот там и жили, за полярным кругом. Жить нельзя, а жили. Живучий народ, скажу я тебе.
— Кто — советский?
Старуха подумала, нехотя пошевелила рукой, описав под шкурой круг:
— Вообще человеки! Земля там, скажу тебе, звенит, как камень, а в небе узоры. Только такая бесконечность и есть самая бесчеловечная тюрьма: пытка пустотой и безнадежностью, понятно?
Вика представила край Земли и кивнула:
— Все чужие, да?..
Плахов всматривался в темноту, тут еще запорошило, он загородил варежкой лицо, глаза.
«Все, решено, — говорил он себе на обратном пути, — Завтра с Марьей разговор устрою. Нечего бабе жизню коверкать. Пускай себе мужа ищет. Вот хоча Тихона подбирает». Он знал, что ему не дадут спокойно жить, Жихарев подбираться к нему не торопился, оно-то и было подозрительно. Иван Петрович уж стал, как волчок, крутиться на улице, ища слежку, спокойно спать не мог. Дошло до него, что пацанва к директору на доклад бегает, а тот уж в управе излагает все в красках, что сказал Плахов, как сострил, как Юрку Толстого великим советским реалистом нарек. Видать, собрали уж компромату возок и маленькую тележку.
Плахов давно собирался в Киев вернуться, в газету податься иллюстратором, может, и в школу примут учителем рисования, но что-то держало его здесь, что-то держало, но не Марья. У той одни страсти на уме, любила она его, но еще больше любила страдать, ревновать, плакать: нервозная баба, все у нее чрезмерное, как бег с препятствиями. Плахов в последний раз обернулся, запутался, не различив своих следов в метре, пошел не глядя вперед и все спрашивал себя, зачем это он Викторию с Толстым за одну парту посадил, что это ему тогда, зимою взбрело в голову. Вика с тех пор изменилась очень. Как каменная сидела она на уроках, руки не тянула, вызывал к доске — молчала. Да и Юрка боялся на нее смотреть, видно было, что у него шею заклинило, только вперед и глядел, а на самом деле — в себя.
