— Отдай, — протянула руку, — Что ты делаешь?
Ей стало больно за рисунки, как будто это ее душу растоптали. Мальчик зло оглянулся на нее и принялся еще неистовей врезаться острием карандаша в бумагу, потом, глядя на Вику с ненавистью, выдрал с корнем все рисунки из альбома и начал разрывать их.
Тут она почувствовала спиной тепло. Она развернулась и уткнулась в грудь Ивана Петровича, вошедшего в класс и застывшего в расстерянности.
— Что это вы тут делаете…
— Она кулачка! — крикнул Юра.
Она задохнулась от испуга. Испуг этот — был само непонимание человеческой жестокости.
— За что? — только и выговорила она.
Мальчишки побросали обрывки листов и рванули из класса, ошалелые, разрумянившиеся. Они тоже были напуганы своим звериным проявлением, вырвавшимся вдруг наружу.
Она не плакала. Тускло смотрела перед собой, пока учитель собирал клочки рисунков: вот он подобрал глаз женщины, вот ухо старика, вот улыбку ребенка.
Виктория неожиданно для себя очень сурово, очень мужественно спросила его:
— Если я завтра нарисую плакат карандашом, простым мягким карандашом, это ничего?
Он остолбенел. Свет и тень ей особенно удавались, он и не заставлял ее никогда работать красками, зная, что графика — ее конек. Но чтобы так держаться. У него сердце кровью обливается, а она… словно на стойкость себя испытывает.
— Очень хорошо. А сумеешь? Что-нибудь уже придумала?
— Так вы же тему не дали, — все также тихо произнесла она.
— Тема… Да я же не знаю, но нужно продумать «Наше счастливое детство», «Мирное небо», «Родная партия». Вот что-то из этого…
— Тогда я нарисую тундру, о которой мне бабушка рассказывала, — пружиня слова, сказала она, потом крикнула, — Руки ее нарисую!
— Тихо, тихо, детка, — Иван Петрович подскочил к ней и зажал рот, — мы не одни здесь.
Она вырвала лицо из его ладони и добавила:
— А может, мне вас нарисовать, — и посмотрела ему прямо в глаза, так, что по нему прошел электрический ток.
— Ты извини, что так вышло, иди домой, я завтра разберусь.
— Не надо. Я сама разберусь. Я прошу вас.
Откуда в ней была эта повелительность, он не понимал. Она общалась с ним на равных, словно уже осознавала свою исключительность. Вона как зыркает: мороз по коже. Ресницы по щекам хлопают, как крылышки, веснушки на щеках-то, а ужо барышня. Он часто говорил себе, что в этой девочке заложена огромная созидающая сила, которая или вознесет ее, или… погубит.
— Смотри, — ответил он, пропуская ее вперед, — добро должно быть с кулаками.
