Но Елизавета Степановна не вошла. Она почувствовала, что дочь снова пришла из школы на взводе, и решила непременно сходить к классному руководителю, узнать, что там такое происходит. С некоторых пор у них установились доверительные отношения. Иван Петрович был, пожалуй, единственным человеком в станице, кто не упрекал ее за единоличие, за кулаческое прошлое. Она молча собрала вещи, разбросанные по сеням, зачерпнула воды из ведра, поставила чайник, а сама все думала, думала, горевала.
Только к вечеру Вика вышла в столовую, понурая, молчаливая. Нос и веки ее были опухшие, натертые.
— Ты бы умылась, пока я борщ разогреваю.
Девочка поджала губы и напряженно посмотрела на мать. Ей вдруг стало до боли жалко ее. Словно она сама чем-то непозволительным оскорбила мать, а теперь ее раздирало раскаяние.
— Отец-то с Ванькой когда приезжают, — спросила она еле ворочая губами.
— Сегодня мы одни ночуем, как королевы. Да вряд ли в городе у них что и получится, приедут злые. Когда это было, чтобы запчасти за просто так выписывали? К ним на вшивой козе не подъедешь.
Вика снова поджала губы, положила подбородок на ладошки, локти уткнула в скатерть. Посмотрела на печку: там не шевелясь лежало человеческое существо, о котором домашние вспоминали изредка.
Мать перехватила взгляд.
— Сегодня нас опять навещали. Бабка уже полуживая, а те все прутся, совести нет.
— Тихон?
Последнее время Матрену Захаровну и Елизавету Степановну пытались зазвать то на заседание партийной ячейки, то на актив колхоза, то на общее собрание. Посыльным у тех и других был Тихон Толстой, управский писарь. Мужичок нагловатый, балагуристый. Через эту свою наглость он уже себе второй дом строил. А жил покамест в старом, отобранном у Матрены Захаровны семь лет назад, еще до высылки.
Тихон исподволь выспрашивал, какие у Захаровны планы насчет «имусчества», не желает ли та востребовать дом обратно, то бишь поссориться с советской властью окончательно.
— А на меня-то что обиду держать, — рассуждал он, раскинувшись на лавке, — Меня можно сказать насильно в энтот домину впихнули, я человек послушный.
И обижался, что бабка к нему спиной лежит, втихомолку играет.
Вика послушала мать, понимая, что та ей зубы заговаривает, уступила, поддалась, позволила себя разговорить:
— А у нас завтра конкурс рисунка.
Мать оживилась. Она редко улыбалась, но когда в глазах ее зажигался огонек, лицо ее молодело, и тогда Вика еще больше жалела ее. Мать была уже немолодая: тридцать восемь лет. Вика давно просила ее сделать себе короткую стрижку, как у их учительницы физкультуры. Ей казалось, что этот высокий закрученный кокон на лбу очень старит мать. Елизавета Степановна наотрез отказывалась, но стала даже дома носить ситцевый платок: стеснялась. Она вообще все время стеснялась себя, Вику это убивало. Она постоянно приносила из школы рацпредложения по улучшению внешнего вида матушки, но этим окончательно вводила ее в уныние.
