Виктория испуганно оглянулась на мужа.
— Как все несуразно, — вздохнул Стас, — ничего не успел. Как же мне теперь жить без вас, так далеко? Как все сложно! Ведь мы с вами… мы с вами всеми теперь… вроде этих граций — на одном полотне. Как же я без вас?
Он схватил гитару и запел. Она не знала эту старую, любимую всеми песню. Когда эта песня родилась, Виктория и Жак, были в лагере. А эта песня летала над фронтами и осажденными городами, над разрывами бомб и сожженными хатами.
«Бьется в тесной печурке огонь…
На поленьях смола, как слеза..».
— Викочка, я костьми лягу, а вас в Союз вытащу. Мы пробьемся, Викочка.
Ему было очень жаль ее, ему казалось, что она глубоко страдает на чужбине, но все его умозаключения были рождены придуманной им уверенностью в том, что он — ее единственная отдушина и надежда. Ведь человеку необходимо быть кому-нибудь нужным.
Филипп и Якоб вышли на перрон и подошли к окну вавиловского купе. Вика и Стас сидели друг напротив друга. Этой ночью наступили настоящие зимние заморозки, и теперь всех колотило.
— Стасик, ты первый человек, которому я смогла рассказать о том, что мне довелось пережить. Я не думаю, что моя жизнь выдающаяся. Потому что она хорошо сложилась. В общем, это так!
Виктория словно бы сама себя убеждала. Она не жаловалась и вроде бы не собиралась. Он взял ее руки в свои.
— Вы изменили мою жизнь, — говорил он, — Мне теперь больно.
— Не надо страдать. Надо радоваться, жизнь — одна.
— Нет-нет, я говорю, что теперь я, как промытое от глины стекло, я чувствую боль и радость, вы меня многому научили.
— Ай, брось. Свидимся скоро. Я не сказала, я собираю документы, мне разрешили съездить на родину. На Кубань, в Темиргоевскую.
— Куда?! Что ты говоришь?
— Тесен мир, Стасичек… Я родилась там. Мы обязательно поедем туда, вместе поедем: ты, я и мой Жак, которого я люблю больше всего на свете.
Вагон дрогнул, и Виктория смешно вскрикнула, побежала в коридор, потом опомнилась, развернулась, наткнулась на выскочившего следом Азарова, обхватила его шею и поцеловала в лоб и щеки. Он еще ловил ее поцелуи, когда она убегала к тамбуру. Поезд стоял на перроне еще пять минут…
Выслушав рассказ, Ильин долго молчал, покачивал головой, потирая затылок. У него защемило сердце, он сожалел, что не поехал сам.
— Ну, что ж, с тебя большой очерк, пиши, сколько хочешь. Можешь, на несколько номеров дать материал, будем печатать.
— Не знаю, — замялся Азаров, небритый, мятый, приехавший под утро прямо с вокзала, — Очерк я напишу. Но вот что, Палыч. Ухожу я.
