И однажды из подвалов дворца к нам ворвался Сеид-Раджаб.
Народ подарил ему жену на выбор, и руки его мгновенно завернули меня в одеяло эмира. Пальцы его, прикрывавшие мою грудь, — вверху, украшал герб эмира. Текинский конь вымчал нас мигом из города, и первый бархан — холм услышал наши стоны, и коршун крутился над барханом, так как думал, что здесь издыхает конь или, по крайней мере, раненый бык.
Сеида ждали в родном кишлаке, чтобы праздновать освобождение, а он три дня лежал рядом со мной на песке бархана и кормил меня айраном, который подавал мне своим ртом, пока айран не скис от жары и пока не превратился в твёрдый сыр.
И дальше, — он не отставал от меня, как дым от печи, и счастье его стало вянуть, и его выгнали из родного кишлака, в который приняли с великим почётом, его выгнали в Калей-Бнгурт, — так как он был невыгоден и всё время спал подле моих колен. И вскоре он понял, что его могут выгнать даже из кишлака Калей-Бигурт, где самые распутные женщины Азии и самые тощие собаки земли, — и он захотел уйти от меня, ибо ему было стыдно погибать из-за Шестнадцатого Наслаждения эмира, и он отдал меня первому прибывшему в кишлак путнику. Ревность угнетала его, он собрался бежать, — но одобрения путника ещё более возвышали его кровь, и Наслаждение Путника он ласкал сильнее, чем Наслаждение Эмира, и он не смог покинуть меня, и тогда он стал ждать европейца, так как думал, что я уйду от него с европейцем. И вот я ушла от него, и вот седло, приготовленное им для меня. Но куда я пойду? Я совсем старею. Шантанов в вашей стране нет. Голос мой, обожжённый его страстью, охрип. Что можно спеть таким голосом? Сеид-Раджаб рыдает сейчас подле одеяла эмира и сразу забудет позор Шестнадцатого Наслаждения и будет горд мной, мной, вернувшейся к нему от европейца. Страсть его получит свои законные сроки — неделю или месяц, а не будет трепать его, как малярия, три раза в день, и луна работы осветит его своим спокойным светом. Вот и ты, путник, сейчас спокоен, ты пойдёшь дальше и спокойно будешь исполнять положенный тебе твоим законом труд, и тебе не захочется торопиться в город к привычным для тебя жёнам. Разве ты не должен благодарить Шестнадцатое Наслаждение, подарившее тебя воспоминанием тысячи одной ночи? Ты киваешь головой, и бледные губы твои говорят: "да!"
Ты приезжаешь в город, и тебя спрашивают: "Кто самый бойкий и кто самый твёрдый человек в кишлаках пустыни?" Кого же, по совести, назовёшь? Кто поборол свою гордость, и кто был тебе истинным братом? Ты отвечаешь: "Я много видел умных и крепких людей, но умнее и крепче Сеид-Раджаба, председателя из кишлака, паршивого кишлака, Калей-Бигурт, — не встречал. Но мне не понятно только, — продолжаешь ты, — почему такой достойный человек не выдвинут дальше, и почему его не ждёт кандидатура, по крайней мере, волостного председателя?" И все удивятся вместе с тобой, и все вспомнят вместе с тобой, как Сеид-Раджаб сидел в темницах эмира, как он страдал и как он недостойно вознаграждён.
