– Вовсе я не разговаривал сам с собой, – громко повторяю я. – Я репетировал речь.
– Ты репетировал ее сам с собой, – настаивает он.
– А в этом году тебе дадут произнести речь на конференции? – спрашивает дочь.
– О да, – с улыбкой отвечаю я.
– Длинную?
– О да, конечно. В этом году на конференции мне, наверно, дадут столько времени, сколько я захочу.
– Ты будешь работать у Энди Кейгла? – спрашивает жена.
И тут я спохватываюсь.
– Что-то в этом роде, – отвечаю уклончиво, с запинкой. (Семейная «отгадайка» перестает быть забавной, и я уже по-настоящему жалею, что ее затеял.) – Это еще не наверняка, – с беспокойным смешком говорю я. – И еще очень нескоро. Пожалуй, зря я вам сказал, поторопился.
– Я рада, что ты будешь работать у Энди Кейгла, – заявляет жена. – Не люблю Грина.
– Я не говорил, что буду работать у Кейгла.
– Не доверяю я Грину.
– Ты что, не слышишь?
– Не рявкай на меня.
– Не хочу, чтоб ты был торговцем! – с неожиданным жаром, чуть не со слезами восклицает дочь. – Не хочу, чтоб тебе надо было ходить по чужим отцам и упрашивать их что-то там у тебя купить.
– Не собираюсь я быть торговцем, – нетерпеливо возражаю я. – Послушайте, что вы все как разболтались? Я еще пока на старом месте. Я еще даже не уверен, что соглашусь на новую должность.
– Нечего на нее кричать, – говорит жена.
– Я не кричу.
– Нет, кричишь, – говорит она. – Ты что, не слышишь себя?
– Ну извини, если кричал.
– И нечего на всех рявкать.
– Ну извини, если рявкал.
На этот раз жена права. Я и не заметил, как на смену жизнерадостному самодовольству пришло дурное настроение и, сам того не сознавая, сердито повысил голос и опять на всех накричал. Теперь за столом молчание. Дети сидят, опустив глаза. Похоже, они боятся шевельнуться. Чувствую себя виноватым. У меня разламывается голова (от напряжения. Когда она болит по-другому – это плохой знак). Я онемел от стыда. Чувствую себя таким беспомощным, таким неуверенным. Хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал, как-то помог бы мне найти возможность попросить прощения. (Чувствую себя потерянным.) Но они будут молчать как проклятые.
И вдруг меня осеняет. Круто поворачиваюсь к сыну, уставляю на него указательный палец, спрашиваю:
– Злишься или веселишься?
– Веселюсь! – радостно, со смехом кричит он, поняв, что я снова шучу и уже не сержусь.
Поворот в другую сторону, уставляю указательный палец на дочь.
– Злишься или веселишься? – спрашиваю ухмыляясь.
– Ох, папа, вечно одно и то же: кого-нибудь из нас обидишь, а потом стараешься выкрутиться и ведешь себя как малый ребенок, – говорит она в ответ.
