К дрезине с гробом прислонили венки с бумажными цветами на проволоке от депо, от райисполкома, от райкома. У гроба и в гробу лежали таежные жарки, полевые ромашки и срезанные с горшков ярко-алые герани, принесенные товарищами и соседями. Были кедровые ветви вместе с тяжелыми темными шишками. Так и не уехавший в гости к Есенину бывший слесарь, а ныне пенсионер Иван Веселых принес бархатистые темно-красные георгины, сорванные им среди бела дня с клумбы на вокзальной площади. В ногах Андрея Ивановича лежала алая подушка с медалями «За победу над Германией», «За оборону Москвы», «За взятие Берлина», «За отвагу» и с орденом Трудового Красного Знамени. Фотограф вспомнил: «…и на груди его светилась медаль за город Будапешт», — хотя медали за Будапешт у Андрея Ивановича не было.
За спиной сидящей вдовы стояли два сына, положив руки на ее вздрагивающие плечи. Старший — хирург, прилетевший с Крайнего Севера, и средний — майор милиции, начальник иркутского медвытрезвителя, оба похожие на отца лобастостью, широкими скулами. Младший сын, московский биолог, не прилетел, хотя телеграмму ему отбили. А депо заполнялось и заполнялось новыми людьми: шли сибирские старухи в черных плюшевых жакетках, старики с палочками, знавшие отца Андрея Ивановича, шли смазчики, машинисты, электрики, стрелочницы, диспетчеры, подростки из железнодорожного училища, официантки из вокзального ресторана.
— Начнем гражданскую панихиду? — услужливо склонился над вдовой Пеструхин.
— Делайте что хотите… — сказала она.
И Пеструхин вытащил из нагрудного кармана бумажку, расправил плечи и заговорил так бодро, как будто речь шла о награждении живого человека, а не о похоронах мертвого.
Вдова этих слов не слышала, а смотрела на лицо, которое уже скоро навсегда закроет крышка гроба. Но она почувствовала на плече еще одни руки и, даже не оглядываясь, поняла, что это руки ее младшего сына.
Когда дрезина с гробом двинулась по рельсам, то, словно смывая только что сказанные слова, в один голос загудели электровозы — и стоявшие в депо и на всех станционных ответвлениях, — и этот вой подхватил уже двинувшийся от перрона электровоз поезда «Москва — Владивосток».
Гроб сняли с дрезины и понесли его на полотенцах шесть железнодорожников. Двое железнодорожников следом несли на головах красную крышку гроба, и плачут они или нет — под крышкой не было видно. Оба они могли из-под крышки видеть только землю, чтобы не споткнуться. За крышкой гроба сыновья под руки вели мать, ноги которой совсем распухли и не слушались. А за ними шла, может быть, тысячная, а может быть, двухтысячная толпа людей, понимавших, что смерть каждого трудящегося человека заслуживает такого же уважения, как и его жизнь. Когда гроб вынесли на вокзальную площадь и поставили на открытый грузовик, то шоферы хайрюзовских обшарпанных такси, навытяжку стоя снаружи машин, опустили правые руки на рули и одновременно нажали на клаксоны, продолжая только что стихший вой электровозов. Фотограф, поднявшийся в кузов грузовика с гробом, вдруг увидел, что посеребренная фигурка маленького памятника Ленину совместилась в широкоугольном объективе с телом Андрея Ивановича, как будто он держал эту фигурку в своих сложенных на груди руках. Фотограф, дернувшись от толчка двинувшегося грузовика, все-таки успел щелкнуть. Фотограф подумал о том, что Ленин делал революцию для таких людей, как Андрей Иванович, и о том, что старый машинист электровоза и умирая не хотел отдать Ленина в чужие руки.
