И вдруг я представила себе, как в космосе вращается планета Земля: зеленый, голубой, желтый шар, который до того огромен, что маленькое зарастающее озеро Лауси ничего для него не значит, а уж этот серый валун, на котором сидит десятилетняя девчонка, и подавно. Было такое ужасное, грустное чувство одиночества, что хотелось сочинять стихи, кричать или плакать. Но плакать я была больше не в состоянии — слезы кончились. Кричать было неловко, совсем неподалеку виднелся маленький желтый дом, в котором жила семья художника Сунилы. Что бы они там сказали, если бы услыхали, как я ору ни с того ни с сего? Подумали бы небось, что Тийна спятила. Сочинять стихи о том, что я чувствовала сейчас, не получалось. Настоящие поэты, наверное, умеют превращать грусть в стихи, — скажем, так: «Пламенеет озеро на заре и сверкает как золото…»
О грусти в том стихотворении вроде бы ничего не говорится, и, однако же, когда читаешь его, становится грустно. Но как должна писать стихи та, которую никто не любит, даже ее собственная мать? И отец у нее не родной, и ее дразнили раньше и скоро опять начнут дразнить «Водка-Тийна»…
За все свое «счастливое детство» я была счастлива лишь один год. И сегодня это прекрасное время вдруг кончилось. А ведь могло бы оно продлиться хотя бы до Нового года, или хотя бы еще две недели — до моего дня рождения — мог бы задержаться со своим приходом этот сегодняшний недобрый день.
Сегодня утром мы всем классом поехали в Карилу. И я ведь очень хотела поехать туда вот так, как сегодня: празднично одетая и хорошо причесанная, сидя в автобусе рядом со своей соседкой по парте, которую зовут Пилле. Мне хотелось поехать в Карилу и показать Карилаской школе, что я не глупая, грязная и ленивая девчонка, как, похоже, они все там думали, что я не Золушка, но даже если и была ею, то теперь обратилась в принцессу. Правда, у меня не было ни кареты из тыквы, ни лошадей, в которых превратила мышей добрая фея, ни самой доброй феи, но был дядя Эльмар, муж моей мамы, которого я все никак не могу назвать отцом, — честный и порядочный работяга. «Если они там, в Кариле, станут спрашивать, как нам живется в Майметса, немного преувеличу, — решила я утром, — скажу, что у меня целых две свои комнаты, хотя уже то, что у меня одна-единственная совершенно своя комната, наверняка окажется для них потрясением! Уж у Вармо-то челюсть отвалится, а это главное. Но ему еще придется услышать, что у меня в табеле четверки только по физкультуре и математике, а по всем остальным предметам пятерки, и тогда до него небось дойдет, что он несправедливо обзывал меня тупицей и горемыкой, что никакая я не горемыка, как они все там, в Кариле, считали!»
