— Кольша!
Милехин обернулся и узнал одного из товарищей по роте, Федьку Никитина. Он месяц назад заболел тифом, и его увезли в больницу. Милехин подошел к нему, и они подержали друг у друга руки.
— Как живешь-то? — спросил Милехин.
— Ничо. В поправку на два месяца в деревню пустили. Поеду сейчас.
— Ты какого уезда-то?
— Татарского, — ответил Никитин с удовольствием. — Через полдня, брат, дома буду. А ты?
Милехин нехотя ответил:
— Ново-Николаевского… Двое суток надо ехать. Ноне поезда-то беда как ходют, а коли с „Максимом“, так и всю неделю.
— С „Максимом“, верна, — подтвердил Никитин и звонким радостным голосом сказал: — Айда, ко мне чай пить.
Милехин согласился. Когда они шля, Милехин заметил, что Никитина пошатывает от слабости, а с лица он был такой, будто под венец шел. Милехин ему позавидовал.
За чаем Никитин, как и все послетифозные, ел много и угощал Милехина. А Милехин не слышал, что рассказывал ему Никитин про больницу, докторов, а думал о своей деревне.
И когда он вышел из вагона, распрощавшись с товарищем, то решил уехать домой с этим же поездом. Прошло три вагона, хотелось сесть в самом хвосте поезда, но не вытерпел, вошел в вагон, прошел одно купе и в следующем полез под лавку.
В купе сидело пятеро солдат. Один из них, с расщепленным носом, спросил:
— Куда ты?
— Домой, — ответил Милехин.
— А-а… — сказал солдат, а другой, макая сухарь в стакан с чаем, спросил:
— Далеко тебе?
— До Ново-Николаевска. Одну станцию не доехать.
— Далеко. Документов нету?
— Нету.
— И хлеба нету?
Милехин ответил со злостью:
— Ну, нет, а тебе чо?
— Лежи уж, — сказал солдат. — Как-нибудь доедешь.
Два дня пролежал, не вылезая, под лавкой Милехин и на третьи сутки ночью слез на Грачевой. От Грачевой до Крутого осталось пятнадцать верст, и утром Милехин был дома.
Милка завизжала и кинулась под ноги. Гусь испуганно бросился в сторону, под опрокину-тые розвальни; на конском черепе, воткнутом на заборный кол, как и год назад, сидел воробей и чистил под крылышками. Сенька выглянул в двери и заорал в избу: — Мамка, батя приехал!
Баба поставила самовар, принесла молока, нарезала калачей и, утирая в кути подолом глаза, спросила:
— Надолго те пустили?
— На двое месяцев, — степенно сказал Милехин, и ему самому поверилось сказанному.
— Война кончилась, што ли?
— Где кончать? По болезни пустили.
— Какая болесть-то?
— А чорт ее знат. Докторам известно.
— Конечно, докторам известно, — всхлипывая, сказала Марья, — уморили человека-то, да еще и не говорят — чем.
