С внезапным ожесточением Чимал принялся бить ее мешком по плечам и спине. Она не отошла, казалось, она вообще не замечает ударов; ее наполненные слезами глаза, бледно-голубые и пустые, как зимнее небо, по-прежнему были устремлены на Чимала.
Между соседними рядами маиса прошествовал старый Ататотль, неся жрецу откормленную собаку. Это была его привилегия как касика, вождя деревни Квилапа. Чимал присоединился к толпе, следовавшей за жрецом. На краю поля их ждал Ситлаллатонак в своем устрашающем черном одеянии, запятнанном кровью, с волочащимся по пыли подолом, расшитым черепами и костями. Ататотль подошел к жрецу и простер руки; двое старцев склонились над вырывавшимся щенком. Тот смотрел на людей, высунув язык и часто дыша от жары. Ситлаллатонак – это была его обязанность как верховного жреца – вонзил черный обсидиановый нож в грудь маленького животного. С профессиональной сноровкой он вырвал еще бьющееся сердце и высоко поднял его – жертву Тлалоку, – оросив стебли маиса свежей кровью.
Все возможное было сделано. Но безоблачное небо по-прежнему раскаленной чашей висело над землей. Опечаленные жители Квилапы по одному, по двое побрели обратно в деревню. Чимал, шедший, как всегда, один, не удивился, обнаружив рядом с собой Малиньче. Ее ноги тяжело переступали в пыли, однако долго хранить молчание она не могла.
– Теперь дожди придут. – В ее голосе звучала непоколебимая уверенность. – Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.
«Мы всегда плачем и молимся, – подумал Чимал, – а дожди когда выпадают, а когда и нет. Зато жрецы сегодня вечером будут пировать в храме – им досталась отличная жирная собака». Вслух он произнес:
– Дожди придут.
– Мне уже шестнадцать, – произнесла Малиньче и, не дождавшись ответа, продолжала: – Я хорошо готовлю тортильи, и я сильная. Однажды у нас не было закваски, маис был не очищен, и не было даже сока лайма, чтобы сделать закваску для теста, и моя мать сказала…
Чимал не слушал. Он ушел в свои мысли и почти не слышал голоса Малиньче, как и шума ветра. Они вместе дошли до деревни. Что-то перемещалось в небе… Из солнечного сияния выплыл стервятник и скользнул к серой стене западных скал. Чимал проводил глазами зопилота до уступа в скалах… Он еще продолжал следить взглядом за парящей птицей, но постарался не думать о ней. И птицы, и уступ – это все неважно, они ничего для него не значат. Думать сейчас о некоторых вещах невыносимо.
Его лицо оставалось суровым и бесстрастным, однако за неподвижностью его черт скрывалось закипающее раздражение. Можно заставить себя забыть и о стервятниках, и о ночном подъеме на утес, но только не под нудный голос Малиньче.
