Но ему-то какое дело до этого? Ко всем чертям эту ярмарку и всех толкущихся на ней зевак! Он, Луис Ромеро, ничуть не виноват в тупости своих соотечественников, которые все еще терпят олигархию прошлого, все еще гордятся живописными лохмотьями традиции, все еще показывают миру только цирковое великолепие религиозных процессий, боя быков и андалусских танцев – великолепие, которым кюре и дворяне развлекают народ, чтобы он не видел своей нищеты, чтобы заглушить его протест, грозящий им утратой привилегий. Но, отдавшись таким мыслям и с презрением отделив себя от своего народа, Луис Ромеро почувствовал горькое одиночество человека без родины, тоску стареющего путника, гонимого ветром судьбы по свету, как пожухлый осенний лист. В душе Луиса Ромеро царили холод и пустота. Эгоизм и мизантропия оледенили его сердце. В сущности, у Луиса не было ни близких, ни отечества, несмотря на многочисленную здешнюю родню и поклоны, которыми его встретили власти. Никогда он так ясно и с такой, холодной тоскливой дрожью не сознавал, что он всего лишь международный мошенник, всего лишь ничтожество, всего лишь опустившийся идальго, который растратил молодость, гоняясь за женщинами и кокетничая прогрессивными идеями, обманывая людей и ведя постыдную торговлю под маской политического эмигранта, всего лишь пошлейший преступный тип, которого даже испанская полиция, не посмотрев на высокое покровительство, тотчас упрятала бы в тюрьму, если бы знала, чем он занимается.
Такси остановилось у входа в отель «Палас». Несколько безработных оборванцев бросились к автомобилю и распахнули дверцу. Протянув руки, они молча ждали чаевых, как разоренные испанские гранды во время наполеоновского нашествия. Может быть, это были бойцы с баррикад гражданской войны. И смутное чувство, похожее на стыд, шевельнулось в груди Луиса, когда он опускал монеты в их ладони.
Отдохнув с дороги, Луис Ромеро принял ванну, переоделся и сошел в ресторан. Служащие отеля записали его имя с особенной угодливостью, мальчики при лифте отвесили ему низкие поклоны, рассыльные благоговейно следили, не понадобятся ли знатному сеньору их услуги. Когда он проходил через устланный дорогими коврами роскошный холл, блестевший золотом, зеркалами и черным деревом, дамы жадно впивались взглядами в неизвестного смуглого красавца, а мужчины лениво затягивались сигарами и с деланным равнодушием старались определить его профессию. Дипломаты оси снисходительно признали в нем испанского аристократа (семитские черты, важная осанка), англичане приняли его за итальянца (прошел мимо, гордо вскинув голову), а торговец с Балкан с восхищением подумал, что он марокканский раджа, хотя в Марокко нет раджей, а есть только султаны и шейхи. Ближе всех к истине была одна проститутка из высшего общества, припомнившая, что встречала этого незнакомца в приемной полицейского инспектора в Перпиньяне, и она чуть заметно улыбнулась ему в знак солидарности, потому что оба они с одинаковым искусством притворялись добропорядочными. Остальные женщины, напротив, испытали чувство тяжелой обиды. Этот франт не соблаговолил даже взглянуть на них. Держась все так же недосягаемо и обмениваясь взглядами только с кельнерами, которые носились, развевая полы своих фраков, и зорко наблюдали за клиентами, потому что получали два жалованья – одно от отеля, другое от полиции, – Луис Ромеро неторопливо пообедал, потом выпил кофе в холле и удалился в свою комнату. Лег и уснул.
