юмор Канта помог бы нам выйти из неловкого положения — оцепенения «немой сцены». Он все же был человеком конца XVIII столетия, когда даже рационалисты еще не были такими закосневшими, как сегодня иные из тех, кто выдает себя за крайне раскрепощенных.
Вряд ли кто-то из занимавшихся Кантом не задумывался над загадкой из области физиогномики — над загадкой его внешнего облика. Если следовать ключевому правилу римлян «В здоровом теле — здоровый дух», то разгадать ее невозможно. Если правда, что «дух» находит подходящее ему тело, то в случае с Кантом это был дух, который развлекался физиогномической иронией и психосоматическими парадоксами. Это был дух, который поместил в маленькое, худое тело великую душу, за сутулостью скрыл гордую осанку, а за сдержанным характером ипохондрика — .компанейский, тихий и сердечный юмор,— скрыл будто специально затем, чтобы утереть нос позднейшим почитателям витального и атлетического.
Разрешение физиогномической загадки Канта вряд ли следует искать в его личности. Скорее, она в той позиции, которую он избрал по отношению к истории духа и чувственности. Эпоха Просвещения настолько развила диалектику рассудка и чувственности, что разорвала их. Во всем творчестве Канта прослеживаются противоречия такого рода. В языке его главных трудов проявляет себя насилие, которое процесс мышления учиняет над чувственным, особенно в немецкой голове. То, что такой художник слова, как Бенн,— и сам отмеченный печатью духа естественнонаучного века — оказался способен на протест, заклеймив философов как «насильников при помощи духа», показывает, как современный цинизм может выступить против воззрений, некогда считавшихся великими и находивших общественный отклик, против познания, которое нацелено на явно нарушенное соотношение интеллекта и чувственности. Роберт Музиль, выступавший, с уверенностью можно сказать, гарантом рациональности даже и за пределами тех границ, в которых она чувствует себя дома, описал впечатление от чтения Канта в достопамятном отрывке из «Душевных смут воспитанника Тёрлесса»:
Тёрлесс как раз утром купил себе дешевое издание той книги, которую видел у своего профессора, и воспользовался первой же переменой, чтобы приступить к чтению. Но — не понял ни слова, то и дело натыкаясь на сплошные скобки и сноски, а когда принимался прилежно читать предложение за предложением, не отрывая глаз от текста, у него возникало такое ощущение, будто старая, костлявая рука вывинчивает из его головы мозг.
