Профессор откопал примерно сорок трупов и оказал им последние почести. Он первый обнаружил также ясные признаки того, что жизнь в городе продолжается: ученый увидел густую щетку проросшей так называемой «железнодорожной травы» (привезенной в конце прошлого столетия из США для озеленения железнодорожных насыпей), проросшие семена и цветочную пыльцу, трубчатые красные горные цветы, каких никто еще не видывал в низине Хиросимы. Они пробивались из горной глины в обломках стен. Долгие годы семена лежали как бы запеченные в красноватой земле, привезенной с гор. Взрыв освободил их. Тепло и излучения заставили цветы расцвести. Даже на пруду около разрушенного замка над обгоревшими, увядшими листьями лотосов поднялись новые, молодые побеги.
Когда профессор, случалось, брал с собой в такие экспедиции своих домашних, они располагались на месте, где раньше находилась оживленная городская площадь, и раскладывали небольшой костер рядом с бывшей остановкой трамвая Камия-тё. Там они пекли сладкие, величиной с большой палец картофелины, которые Нагаока собирал у подножия памятника русско-японской войны. Это место он находил даже в темноте, так как поблизости в течение многих дней, словно гигантский факел, горел огромный кедр.
3
В тот момент, когда Сёго Нагаока стоял одинокий, всеми покинутый посреди обширной, доходящей до самого горизонта «обители страданий», он испытывал в сущности лишь чувство глубокой потерянности («сабисиса»): ему казалось, что он единственный и последний оставшийся в живых представитель рода человеческого в этом опустошенном мире. Но потом — так профессор описывает теперь свое тогдашнее состояние — он, к своему удивлению, почувствовал, что в глубине его души рождается воодушевление («кангэки»). Все более страшные подробности этой вызванной людьми катастрофы, обнаруживавшиеся каждый день, глубоко тревожили его и нередко доводили до отчаяния, но тем сильнее он ощущал пусть незначительные проявления порядочности и высоких моральных качеств у людей, за которыми ученый наблюдал во время своих скитаний. На первый взгляд, пожалуй, могло показаться бессмысленным и даже трагикомичным, когда люди, пережившие атомную катастрофу, или родственники жертв ее с достоинством отвешивали поклоны перед развалинами, чтя погибших там близких, или когда мать, поверженная в глубокий траур, после тщетных поисков останков дочери в конце концов удовлетворялась горсточкой пепла и торжественно хоронила ее, — Нагаока был однажды свидетелем и такой сцены. Эти обряды говорили о стремлении противопоставить разнузданности традиционные правила морали, хаосу — возвышенный порядок.
