Только лишь стало солнышко за лес заходить, только позолотило дымку туманную над рекой, а лилии водяные розовым отсветом окрасило, — глядь уж в корчме музыка заиграла и песни зазвенели… Ржали там кони, и челядь покрикивала на дороге: видать не бедняки туда съехались, но богатые люди проезжие, которым и обильный ужин подавай, и вино сладкое, а пуще всего — приятную забаву.
«Хо-о! — думал Ендрих, далеко забрасывая свою лещиновую удочку. — Уж сегодня-то будете вы без Каси моей танцевать!.. Дома останется, лисичка! Хлеб испечет, кудель прясть будет…»
И надо же так случиться — в тот же час услышал он, как по мосту чьи-то дробные, поспешные шаги простучали. Глянул туда Ендрих, крикнул от удивления, вскочил с места и чуть было из челна не вывалился…
Увидел он на мосту… Касю! Еще наряднее она казалась, еще красивее, чем раньше. Белое платье на ней с брыжами у шеи, с оборками у рукавов, с прозрачной вышивкой. На парчевом фартучке, от матери еще оставшемся, алели розы, и венки васильковые голубели. Юбок было четыре: те, что снизу, все накрахмаленные, кружевными зубчиками украшенные. А из-под широкого венка, перетянутого яркой каймой, из-под пучка лент нюренбергских, которые венок позади украшали — на Касины плечи, чуть не до колен, свисали две косы русые, пышные, из кудели льняной… Крепко держал их на красивой головке Касиной венок — каждой силезской дивчины красивый наряд.
— О, боже великий! — воскликнул Ендрих. — Уж и кудель себе приспособила, негодница! Опять танцевать бежит!.. — и с горя не удержался от слова не в пору сказанного. — Ну и танцуй тогда хоть с самим Утопцем!
Лишь только произнес эти слова корзинщик — зашумело что-то в тростниках, заплескала сильно вода у берега. Забулькало что-то среди волн одринских, вспенились они и покатились к огромному омуту, который возле самого моста появился. И снова что-то заплескалось там…
«Видать сом балует… Сеть бы сейчас!» — подумал Ендрих и повернул челн к другому берегу, где сад его зеленел, а меж деревьев белели стены хаты.
Ночь была светлая, погожая. Полная луна щедрым сиянием своим посеребрила даже вербу трухлявую, что неподалеку от моста стояла. А на вербе сова притаилась. Уселась она на кривом суку и, не то смеясь, не то плача, кричала время от времени:
— Угу-у-у… Угу-у-…
Глазища ее круглые и ясно-желтые, словно две пуговицы золотые, в темноте среди листвы горели. А вокруг широко разливался запах мыльнянки, возле воды цветущей, и чабреца, что при самой дороге рос.
