— И ради чего?! — возмущается Юлия Романовна, — Рисковать, чтобы доставить удовольствие классу и несколько острых минут учителю?
Конечно, дома был у нас с тобой мужской разговор: нужно было совершенно точно узнать, во имя чего проявлено «геройство».
Ты улыбался. Ямочки на щеках, а глаза задумчивые и чуть грустные.
— Ради чего, Саша? Класс позабавить?
— Просто хотел доказать…
— Что?
— Что, если захочу, — смогу.
— Интересно. Но ты же у нас наблюдательный, разве не приходилось примечать: люди, они все больше норовят через дверь…
Молчание. И улыбка.
— На что тебе это все-таки?
— Ну, мало ли… Вдруг придется.
Ты внезапно посерьезнел. Улыбка погасла. Сказал, будто гвоздь забил:
— Человек должен уметь все.
И снова заулыбался. Теперь уже чуть виновато, словно извинялся за доставленные переживания и хлопоты.
И допускаю, что ты мне сказал не все. Ну, конечно, поманила тебя и «дымка геройства» и неизбежные лавры озорной славы… И мне когда-то было одиннадцать, и во мне в ту пору «под завязку» было и озорства и бесстрашия. Как-то, помню, запросто сжевал учительскую записку, врученную набедокурившему дружку, вызов родителей в школу. То было почти ордером на отцовский, всегда особо кусачий ремень. Сжевал документ я не только в приступе мальчишеского гуманизма, но и из «корыстных» соображений: все мы любили в детстве, чтобы сверстники глядели на нас глазами, полными восхищения и зависти.
Но твой ответ, признаться, подсказал мне и уместный финал нашего разговора:
— Скажи, Саша, как по-твоему, может человек, если, разумеется, очень захочет, удержать себя от очередной глупости, на которую уже совсем решился?
Вопрос не обескуражил тебя, хотя и слышался в нем явный подвох. Ты ответил спокойно, с ясной и понимающей улыбкой:
— Я думаю, может.
― Вот и хорошо. Я прошу: никогда больше не ходи по карнизам. Сможешь?
— Смогу.
…Только почему ты не во всем признался Татьянке, почему утаил ту, высшую сущность поступка? Я догадываюсь как будто: ты, как всегда (а может, и еще старательнее), избегаешь похвал и тем более восхищений — слишком горький привкус после, как в той истории «падения» к двойке по английскому. И потом, ты уже давно — как я стал теперь понимать — без шума, без лишних фраз готовил себя к чему-то предельно важному. Готовил, еще никак не называя это. Просто приучал к железной формуле необходимости, а она была в твоем представлении простой и бесхитростной: уметь все. Даже точнее, пожалуй: уметь решиться на единственно необходимое. Прав я или нет?
