Смотреть просто и не терять чувство юмора… С детства, с первых школьных лет начали мы замечать эту твою особенность. И недаром в одном из писем твоих домой ты писал, что «неопубликованная лирика Миши Виничио» привела тебя в дикий восторг. Это о тех летучих стихотворных экспромтах, сочиненных будто бы твоим любимцем котом. Я послал тебе несколько «его творений». А рубрику «из неопубликованной лирики» придумал для пущего смеху: смеяться ты любишь и умеешь.
Тебе особенно поправились два экспромта:
Я — юморист.
Смешу я всех до смерти,
Хоть тошно на душе бывает
ей-же-ей!
Но пусть у самого
дерутся в пузе черти —
Я — юморист!
И ник-ка-к-ких чертей!
Философ я…
На жизнь гляжу сквозь когти.
Я понял всю ее
И смысл ее постиг.
О нет — разуверять меня не могте
— Философ я!..
Господь меня прости.
И до того полюбилась тебе эта «философия под кота», что закончил письмо просьбой:
«Папа, сагитируй этого кота-мыслителя, если у него будет желание, а у тебя — свободное время, пусть он тебе продиктует «на машинку» еще что-нибудь лирическое».
Но продолжим твое письмо к Татьянке.
«…Ты пишешь, что тебе не хватает иногда моей бесшабашности? Да, я умею, хоть и не всегда, улыбаться, когда мне грустно. Но не всегда это легко дается. Помнишь слова Есенина:
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
В дни тяжелых утрат
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым
И простым —
Самое высшее в мире искусство.
Я этим искусством не обладаю, вернее, обладаю не в такой степени, в какой хотелось бы. Ведь чем бесшабашнее на вид человек, тем легче с ним окружающим, правда? А помнишь, как ты одергивала меня, когда я уезжал: «Не смеши, Сашка!» Да если б я не смешил, нам в тысячу раз тяжелее были бы эти последние минуты. Думаешь, мне легко было, когда я отговаривался на все шутками?..»
Отговаривался на все шутками… Сколько ты умеешь прятать за нею, за шуткой! Сам вроде бы умею шутить, а тебе завидую. До того светло, до того ясно в письмах твоих, до того залиты они любовью и верой… И сверкают, будто луг, ополоснутый грибным дождичком, опоясанный радугой, забрызганный отчаянным солнцем.
Как непроницаем, оказывается, и до чего глубок человек — даже в письме любимой непроницаем, где самая святая, на пределе искренности правда. Значит, есть на душе такое, чего и любимой не скажешь. Ты солдат, а солдату доверено так много: покой Родины, в безбрежности которой величайшее — покой матерей и невест, чей каждый день, каждый миг жизни натуго перетянут негасимой тревогой и неизлечимой надеждой.
