— Замолчи! Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать лекции. Я уже не ребенок! С меня хватит! Если бы ты сейчас умер, а я прожил бы еще лет пятьдесят, то я помнил бы о тебе лишь то, что за всю жизнь не слышал от тебя ни единого доброго слова! Ничего, кроме проклятых старческих проповедей!
В ту минуту, когда они стояли, с ненавистью глядя друг на друга, их внешнее сходство было очевидным. Ронни, багровый от гнева и разочарования, едва не плакавший от отчаяния, стал похож на отца в его благородном негодовании, а жалкая фигура в костюме из синтетической шерсти выглядела уменьшенной копией высокого и стройного старика. Но гнев Ронни вскоре иссяк, и ярость сменилась полным отчаянием. Он бессильно рухнул в кресло рядом с диваном и зарыдал.
Слегка смутившись, сэр Симон отвернулся, снял и положил на диван пальто и пиджак.
— Тебе пора идти, — холодно сказал он. — У меня не такое уж просторное жилище, как видишь, и мне нужно помыться, иначе я опоздаю на ужин.
— Неужели ты выгонишь меня без гроша в кармане?
— Ты слышал, что я сказал, и я не собираюсь повторять это вновь.
— Я не уйду, пока ты не дашь мне хоть что-нибудь!
Сэр Симон снял рубашку и, отстегнув запонки, бросил их в коробку.
— Если ты так настаиваешь, оставайся, — сказал он, — но тебе придется стать свидетелем такого неприятного зрелища, как мое омовение. Прошу прощения за бестактность, но бедность заставляет меня забыть о некоторых правилах приличия.
— Ты можешь шутить как хочешь, но мне что делать? — взмолился Ронни. — Ты же знаешь, я на мели. У меня осталось всего десять шиллингов.
— Кругом полно работы. Обратился бы лучше в бюро по трудоустройству, — сказал сэр Симон и открыл кран.
— Насколько я понимаю, ты предлагаешь мне стать наемным рабочим?
— У тебя нет технических знаний, да и добросовестный работник из тебя не выйдет. Что же еще я могу тебе посоветовать?
Склонившись над раковиной, сэр Симон стал энергично намыливать лицо и шею. Ронни нагнулся и внимательно смотрел на отца, а его пальцы скользнули во внутренний карман отцовского пиджака, лежавшего на диване. Он нащупал бумажник — из мягкой кожи, без застежки — и с ловкостью карточного шулера вытащил оттуда три новые и хрустящие купюры и одну мятую, сложенную пополам.
— Ты еще горько пожалеешь о своих словах! — воскликнул он и встал, сунув правую руку в карман.
— Напрасно ждешь, — отвечал отец, наполняя раковину холодной водой. — Мне и так несладко, хуже некуда.
