Марфенька подтолкнула его, заметив как Федосья Жохова ведет ухом и глаз вос-трит. Взглядом остерегла: чего разговорился будто с пьяных глаз. Он, угадав ее укор, обернувшись к ней, высказал:
— Диво-то куда спрячешь, возвеличивающее нас собой же. Себя-то и видит. Сколь-ко слепота наша по зависти греховной даровитостей сгуќбила… — Примолк, дал задний ход. Марфенька заставила узрить незриќмого слухача, затылоглазника, служку демиургынов. — Думы-то о многом, — договорил он, — в слово и лезут, слетают с языка…
Вышли на улицу. К художнику Тарапуня подтащил веснушчатого белобќрысого парнишку.
— Да ты не бойся, Кирюха, — не отпускал парня Тарапуня, стиснув его плечо. — Та-лант, Андрей Семенович. Из рода Кирюхиных… Из глины, что хошь вылепит. И лошадей, и человеков на них… Одним словом наш Этьен Морис Фальконе, — блеснул Тарапуня картинно, вскинув руки перед собой.
Кирюха тут же и ускользнул от Тарапуни и художника.
Вокруг художника столпился любопытный люд. Расспрашивали о его картинах, где они находятся. Как-то незаметно оказалась рядом Марфа ручейная. Подступила ров-но бы для того, чтобы переменить разговор. Прорекла, словно ворожа, кладя слово к сло-ву:
— Мальцем-то не больно на виду был, как и все. А вот стараньем в люди вышел по милости Божьей, — сказала, как тайное нашептала. — Свое-то и надо теперь берешь…
Все вокруг смолкли, глядя уже на нее.
В черном платье монахини, перехваченным пояскам. Старая-престарая. Художнику не приходилось с ней так вот, лицом к лицу сталкиваться. Мимо проходила, избегая глаза его. А тут сама выказалась. Подошла вроде в остережение его от чего-то только одной ей ведомого. Волосы жесткие, с прядями серебра, припрятаны под темный плат. "Плат", не платок, подумал Андрей Семенович про себя. Приглядел как он повязан. Узлом под подбородком, прикрывая шею. Из-под козырька плата взгляд притерпевшихся ко всему каштановых глаз. Они вбирали в себя то, что от других ускользало. Лицо — словно кора страждущего на юру векового дерева. Застывшая языческая вера в судьбу и непокорная зычность. Будто с лика ее сходит взывный глас к стоявшему во тьме. Но укор этот открыт лишь зоркому духом, могущему подмечать затаенное в другом. "Век золотой орды", будто ее голосом подалась художнику мысль о татарке.
Угадав в глазах художника суждение о себе, Марфа Ручейная, постояв еще молча, и высказала голосом, идущим из глуби себя:
— Ну, ну, коли я канувшее время, так и нарисуй такую, оставь в памяти. — Скрытно, нутром своим, как бы рассмеялась, и отошла. Погќлотилась расступившейся перед ней толпой молодых парней и мужиков. Ее увещевательный смешок только художник и уло-вил.
