А ещё были дни, когда мы вставали рано-рано, когда дачный посёлок ещё спал, осторожно, чтобы не разбудить родителей, выбирались из дома и бежали по мокрой траве к речке. Мы шли по колено в высокой траве, ещё обсыхающей после утренней росы, на ходу жевали печенье, прихваченное из дома, выискивали под деревьями крошечные ягоды лесной земляники.
И была ледяная колодезная вода, от которой ломило зубы и сводило живот, и была прополка проклятой морковки, которую мы отбывали, как самое страшное наказание.
Мы играли в поезд, собирали автомобиль из подвернувшихся досок и снятых со старой телеги колёс, переплывали через речку, которую можно было пройти вброд.
Много чего было в моём детстве, в самой лучшей, самой светлой его части, и многое из того, что было тогда, ушло от меня навсегда. Старые мрачные дома больше никогда не вызывают у меня тот шквал эмоций, который я переживал в шесть, в семь лет, когда голова моя была занята сказками тысячи и одной ночи и в каждой тёмной комнате я готов был увидеть пещеру Алладина. Я разучился самозабвенно радоваться мелкому слепому дождику, после которого, как утверждал отец, отлично росли грибы, разучился восторгаться мощью летней грозы, перестал бояться, что большой черный паук утащит меня в свою паутину. Хуже всего то, что я перестал мечтать, а ведь именно мечты привели меня на ту дорогу, которая вела прямиком в мшистый лес. И именно мечты поддерживают меня сейчас. Без них я чувствую себя сломанной куклой. По сути я и есть сломанная кукла, искалеченная, заброшенная и совершенно бесполезная. Иногда я изо всех сил тру руками виски, пытаясь вспомнить или выдумать что-то, неуклонно ускользающее от меня. Вчера вечером я забыл, как звали Лизу, белокурую фею из моего детства. Зара? Зоя? Лена? Лина? Ли-за. Лиза. Вспомнив имя, я повторял его столько раз, что в конце концов оно утратило всякий смысл. Лиза. Лиза. Лиза. Кажется, в детстве я был в неё влюблён. Нет, не так. Я был влюблён в них обоих.
То лето мне запомнилось тем, что ртутный столбик на оконном термометре доходил до самой пластиковой верхушки. Сорок пять градусов на солнце. Это было самое жаркое лето из всех, что я пережил за свою жизнь. На улице ещё было как-то полегче, обдувало ветерком, но находиться дома не было никакой возможности. Поэтому мы использовали каждую возможность, чтобы быть на открытом воздухе, а родители махнули рукой на всяческую дисциплину и только требовали, чтобы мы носили белые панамы. Единственный водоём на нашей улице пересох ещё в середине июня и воду на огороды брали из пары глиняных ям, оставшихся на его дне. Там плескались оставшиеся в живых мелкие рыбешки, и, помнится, отец часто зачерпывал их вместе с водой. Потом рыбы долго ещё жили у нас в трёхлитровых банках, пока, наконец, мы не выпустили их в речку.
