— Я заблудился. Вы не подскажете мне, куда я попал?
Казалось, женщину даже не удивил мой вопрос, хотя я уверен, что если бы кто спросил меня о том же, я бы счел его пьяным или сумасшедшим. Но женщина только взглянула на меня безразличными глазами и тихо сказала, почти не разжимая губ:
— Эридэ.
Голос её был безвкусный и бесцветный. Меня ответ никоим образом не удовлетворил и я спросил уже настойчивее:
— Простите, я что-то не пойму, где это?
Женщина снова посмотрела на меня, задержав взгляд на люпине в моей руке, и сказала ещё тише:
— Эридэ. Город там, — она махнула рукой в сторону, откуда я только что пришел. — Море Дэу. Ты не отсюда, возвращайся назад.
Впервые за всё время, проведённое здесь, я заволновался. Заволновался потому, что только сейчас окончательно понял, что заблудился в каком-то странном месте. И я понятия не имел, как идти обратно.
— Возвращайся назад, — повторила женщина, не глядя на меня. Во всём её облике, в серой одежде, в выражении лица, в руках, сейчас сложенных на груди, была печать глухого отчаяния, когда всякая надежда на лучшее гаснет и остаётся только безысходность. Кроме того, судя по всему, женщина была больна, дышала она тяжело и, казалось, с трудом стояла на ногах. Мне стало жаль её, я спросил, не могу ли я чем-то помочь, но она покачала головой и в третий раз велела мне возвращаться, откуда пришел.
— Пришлым не место в Эридэ, — сказала она, хмуря брови. Было непохоже, чтобы она сердилась на меня, скорее она хмурилась из-за испытываемой сильной боли. Я никогда не мог видеть страдающего человека, и, если не мог помочь, старался держаться подальше. Единственным исключением была моя собственная дочь, рядом с которой я готов находиться и находился всегда, когда был нужен, однако и рядом с ней мне было нелегко. Я будто сам испытывал чужую боль, причем испытывал физически, меня била дрожь и поднималась температура. Говорят, что подобное свойственно людям впечатлительным, но я не могу причислить себя к таковым. У меня не вызывают практически никаких эмоций известия о чужой смерти, я не испытываю сострадания к тем, кто страдает вдали от меня, не лью слёзы, сочувствуя героям кино или книг. Мне много раз говорили, что я циник, когда я пытался объяснить, что меня не трогают чужие беды, но я бы лицемерил, если бы выказывал свои соболезнования совершенно незнакомым людям. Когда я слышу что-то вроде "страна потеряла столько-то человек в такой-то катастрофе, объявлен траур", я не понимаю, почему я должен страдать за кого-то, кого не знал, а теперь уже и никогда не узнаю. Возможно, моя позиция покажется ужасной, даже кощунственной, но по крайней мере я честен и меня не мучают угрызения совести. А вот чужая боль при непосредственном контакте со страдающим человеком почему-то вызывает у меня сострадание и сопереживание. Вероятно, происходит это именно потому, что, как я говорил, я перенимаю ощущения больного человека, а если испытывать их самому, сострадать гораздо проще. Сейчас я почувствовал, как у меня начинают гореть щёки, живот скрутило сильной болью и начало подташнивать. Я взял женщину за руку и заглянул ей в глаза:
