Днем Момоко видела, как Волчок метался под проливным дождем. Он шагал быстро, даже запыхался, похоже — опоздал на свидание и теперь отчаянно пытался найти того, кто его ждал. Рабочий день подошел к концу, и Момоко собиралась встретиться с подругой, но совсем забыла про нее и все глядела на этого молодого австралийца, который и речью, и всем своим видом скорее напоминал англичанина. За день до этого, и студии, она слышала, как Волчок беседовал с продюсером-японцем. Ему явно не хватало практики, он говорил на книжном, старомодном языке, но говорил хорошо.
Бледнолицый, светловолосый и кудрявый, Волчок сразу выделялся из толпы. Вот он дошел до угла, остановился. Момоко поглядела на него, потом быстро отвернулась и уставилась на небо, слегка раскачиваясь из стороны в строну. А ведь она могла бы ждать его, и в любой миг он мог бы перейти на ее сторону улицы, и дальше они пошли бы вместе, и им не было бы дела до дождя. Когда Момоко оглянулась, Волчка уже не было.
Иных людей встречаешь изо дня в день, подумала Момоко, а все равно всякий раз напрочь забываешь о них, так что ни лицо, ни голос, ни даже имя ничего тебе не говорят. А бывает, увидишь человека единожды — и помнишь потом все.
Они сидели в том самом ресторанчике в квартале Шибуя. На Момоко было привезенное из Лондона платье, одно из уцелевших. Ей казалось, что Волчок совсем не изменился с момента их встречи в первый год войны. Она прекрасно помнила и эти непослушные волосы, и эту мальчишески нежную кожу. И лицо у него было мягкое, не чета жестким, суровым лицам, к которым она привыкла за годы лишений, лицам, на которые заботы и горе наложили свою печать, лицам, что безвременно постарели от попыток выстоять в проигранном сражении. У Волчка было спокойное, уверенное лицо человека, который не только никогда не знал поражений, но даже и не задумывался о том, что они возможны. А вот она изменилась. Лицо ее постарело за последний год войны, когда Момоко служила в Министерстве обороны, целыми днями переводила захваченные американские бумаги. Правда, большая часть этих документов попала к японцам еще в самом начале войны. Так что ничего нового ей там читать не доводилось, и работала она в общем-то впустую. Часы бессмысленного изматывающего труда давались нелегко, зато подальше от военных заводов на которые еженощно обрушивались американские авиабомбы. И только когда стало ясно, что все подходит к концу, Момоко перевели на радио. Ей было сказано, что радио приобретет огромное значение во время неизбежно грядущей оккупации, а переводчики будут таким же дефицитным товаром, как рис.
