Непросто, за исключением наиболее ясных случаев, раз и навсегда определить, что такое Хорошо, а что такое Плохо. Стоит ли доказывать, что разные отрезки отечественной истории - отнюдь не моральные константы из популярных детских стишков Владимира Маяковского, жил когда-то на заре советской эпохи такой мощный, а ныне полузабытый поэт. Сравнить хотя бы времена отцовские с моими, неизменные атрибуты Тех лет - с неизменными атрибутами Этих. С одной стороны Те времена были плохими, мрачными, беспощадными. Всего хватало - голода, разрухи, предательств. Как ураган уносит пылинки, так унесла война миллионы человеческих жизней, да и произвол уничтожил столько людей, сколько не погибает в иной крупной войне. Но с другой стороны, во многих и многих чистых и честных, пусть и наивных, душах горел святой огонь правоты и справедливости, жила искренняя и непоколебимая вера в то, что грядущее общечеловеческое счастье можно приобрести лишь за счет текущих временных лишений, и она, эта искренняя вера, помогала переносить и бедность, и эзопов язык официальной пропаганды, и вражеские пули, и даже лагеря. К сорок пятому году вроде стало очевидно, что терпели не зря. Капитальное здание высокомерного и тупого насилия, казалось уже возведенное уверенными в своем расовом превосходстве нацистскими правителями, пало под победоносными ударами Новой Эпохи, избравшей мерилом человеческого достойства не деньги, не вещи которые можно приобрести за эти деньги, и даже не семейное благополучие, а желание и умение честно трудиться на народное благо. Мне, человеку получившему первые жизненные уроки в условиях относительного комфорта и иной повседневности, жизнь в том мире, мире отцовской весны, могла бы показаться невыносимой, но смею отсюда, Из Под Земли, утверждать, что и ему, - иногда по крайней мере, - казалась невыносимой новая жизнь, постепенно вытеснявшая былую и походя срывавшая с нее фиговый листок официозного благочестия и политической сверхлояльности. И пусть этот фиговый листок скрывал собой не только ханжество предпринимателей, но и смелость первопроходцев, каково было ему привыкать к мысли, что жизнь, может быть, развивается не по самым справедливым на земле канонам. В сущности, с годами в памяти стерлись многие важные детали; выражение его лица при тех или иных обстоятельствах, слова произнесенные им в связи с теми или иными событиями, но смерть, как водится, все расставила на свои места, провела контрастные грани между светом и тенью. Помню, как в начале шестидесятых наша семья получила квартиру на первом этаже нового дома и, среди прочих новоселов, была осчастливлена соседством с некоторыми высокопоставленными особами той поры. Это были люди особого разлива, для них, похоже, существовали только свои. Их образ жизни отличался от образа жизни простых смертных, они и не особенно скрывали это, да и зачем было скрывать, разве стоило бы тогда становиться высокопоставленным? Вспоминаю, лифт то и дело портился, и тогда шофера их персональных государственных автомобилей, все красные от натуги, таскали на верхние этажи ящики с особенным, "правительственным" лимонадом, и, заставая их за этим невинным занятием, отец становился мрачен и с каким-то усталым презреньем, будто сплевывая, произносил два слова: "Красные князья". И хотя я, по малости лет, еще ничего не понимал, но по тону, по выражению отцовского голоса чувствовал, что два этих слова, Красные и Князья, не должны стоять вместе, но они вместе, и это как бы осень наступившая после зимы, осень оттершая весну из очереди плечом. Я был обычным первоклашкой, но мне уже тогда было видно, каких трудов стоило ему примириться с этим, как он сочувствовал этим шоферам, вполне, впрочем, довольными, - на первый хотя бы взгляд, - своей судьбой. Отца многие считали неудачником, неумелым человеком. Он и хороших отношений с начальством не признавал, если только не считал начальника порядочным во всех отношениях человеком, и докторскую защитил лишь незадолго до кончины, хотя долгое время заведовал в институте отделом, в котором, как говорили, делалось дело, и в партию, когда в нее ради карьеры и пускали и просили, так и не вступил, и денег не заработал - ну, к чему были лишние деньги состоявшемуся в жизни интеллигенту, коли, благодаря передовому общественному строю, его семье на пропитание, да на сочинские пляжи, вполне хватало. Если бы не некоторое количество старых и, в общем, верных друзей, да еще жены и единственного сына, да еще своей любимой лаборатории, жизнь его можно было посчитать прескверной. Но ведь перечисленного, как не посмеивались бы скептики, вполне достаточно для гармоничного существования, и я думаю, что кабы не инфаркт бесшумно прокравшийся к нему в ночь с субботы на воскресение, он дожил бы даже до тех регалий, к которым не стремился никогда.
