По салону быстро прошла одинокая проводница в таком измятом костюме, что сомнений не оставалось — предыдущую ночь она спала именно в нем, не раздеваясь.
Сразу после этого самолет вздрогнул и покатил по взлетной полосе. Просить пассажиров пристегнуться или проводить обязательный инструктаж, как это обычно делают на других авиамаршрутах, здесь не стали. И правильно — лично меня подобные инструктажи только расстраивают, лишний раз напоминая о бренности всего живого…
Место рядом со мной осталось пустым, и я, подняв подлокотник, превратил эти два кресла в спальную полку. Третьего места не было — самолет назывался ЯК-40, а не «Боинг-747».
Сняв туфли и пиджак, я улегся головой к иллюминатору и сразу заснул. Уже проваливаясь в сладкую дрему, я вспомнил, что обещал позвонить Ленке, но тут же решил, что смысла в этом нет никакого — все равно с трехлетней девицей на руках встречать меня она не поедет, да и не нужно это вовсе. Адрес собственной «хрущевки» я еще помню…
Передо мной немедленно проплыло цветное воспоминание о нашем веселом зеленом дворике, в котором жизнь била ключом и днем и ночью, и я окончательно провалился в глубокий спокойный сон.
Простые житейские радости вроде возни на диване с дочкой или приготовления яичницы с беконом на собственной кухне, а не на вонючем батальонном пищеблоке превратили первые две недели моего возвращения в сплошной праздник. Когда, почти год назад, я приезжал в отпуск, настроение было совсем иным — я считал дни, оставшиеся до окончания отпуска, и взвинтил себя до такого состояния, что мог послать на хрен случайного прохожего за невинный вопрос «Который час?». Мне казалось, что окружающие задают его специально, чтобы ткнуть меня носом в возмутительное обстоятельство — я скоро отбываю обратно в убогие калмыцкие степи, а нормальные люди остаются здесь, на свободе, любить друг друга, растить детей, делать деньги и вообще жить в свое удовольствие.
Теперь все было иначе — я прибыл навсегда, и лишь ночные кошмары иногда возвращали меня в ненавистную солдатскую казарму.
Явившись в родной Политех, я застал там все то же суетливое броуновское движение худосочных очкастых мальчиков и голенастых девочек, на которых я теперь смотрел со снисходительностью человека, пережившего, как минимум, авиакатастрофу. Ничего страшнее того, что уже было, впереди не ожидалось. Ни при каких обстоятельствах.
Вооруженный этим тайным знанием, я теперь искренне улыбался, улавливая обрывки студенческих разговоров о «невыносимом сопромате», «жуткой депрессии» или «страшном коллоквиуме». Полураздетый комбат с пистолетом в руках, в пьяном безумии вбегающий в ночную казарму с криком «Убью!», — вот что действительно страшно, потому что убить не убил, но покалечил тех, кто не успел тогда выскочить в окна. Я, кстати, успел, но здорово потянул лодыжку и потом два месяца хромал. Аккурат до завершения работы окружной комиссии, которая так и не нашла в нашей части никаких нарушений. Разве что типичных для любого батальона три-четыре самоубийства в год.
