Денис открыл глаза. Перед глазами была взрытая подушка палой листвы вперемешку с рыхлой лесной землей. Она должна была пахнуть сыро и тревожно. Но не пахла - хотя насморка не было - напротив, воздух входил в легкие споро и мощно.
Совсем нюх потерял, подумал Денис и заплакал. Он не должен был видеть жухлые барханчики бурой листвы, потому что была глухая ночь, и сидел он где-то в густом лесу. Но видел - не сами предметы, а их подсвеченные невесть чем контуры. Наверное, это и был не то ультрафиолетовый, не то инфракрасный спектр, доступный теперь глазам Дениса. Которые, очевидно, были уже не глазами Дениса.
Цигун успокоить не мог - похоже, ци исчезла вместе с запахами.
Дениса затрясло. Холод пер из паха через пищевод и вымораживал до онемения горло и язык. Денис вытер слезы, помял живот, пошевелил челюстью, разминая. Вроде стало легче. Он сел, как для медитации в цзочань, протяжно выдохнул, протяжно вдохнул и отчетливо сказал:
– Отче наш, иже еси на небеси. Как там дальше-то, господи… Да святится имя твое, да придет царствие твое. Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа. Аминь.
Денис подумал и перекрестился, надеясь, что не перепутал, с какого плеча начинать. Помолчал, прислушиваясь к себе. И продолжил:
– Ну пожалуйста. Господи, ну пожалуйста. Помоги мне. Избавь меня. Что я плохого сделал? Я не грешил, я не злодей. Я тебе пригожусь. Всем пригожусь. Святой буду просто, черт, ну пожалуйста, ну зачем я тебе такой? Как чертила, блин! Ну помоги мне, Господи!
Немного подышал, приходя в себя, снова вытер слезы и стал читать, старательно следя за произношением:
– Bismillax ir-rahman ir-rahim. Ну как же это… Ну!
Он ударил себя кулаком в лоб, застыл на секунду и с облегчением продолжил:
– Aw-zu billahi min-a s-saytan ir-racim. Allahu aqbar.
И неуверенно омыл лицо ладонями так, как это делала дауаника[5], мать отца, когда приезжала к Сайфиевым в гости. Она и научила Дениса паре аятов, она же вечно доставала его призывами: "Денис, всегда говори "Слава Богу". По-татарски не знаешь - по-русски говори. Он один, он услышит".
Денис не знал, услышали ли его. Он впал в какое-то совсем глухое отчаяние - так и сидел, будто в цзочань, уронив кисти ладонями вверх. Потом вдруг медленно поднял руки и еще раз провел пальцами по щекам. Поставил ладони перед глазами и принялся рассматривать их. Вскочил. Дико заозирался. Задрал голову, шаря глазами по небу. И хрипло засмеялся.
– Вот ведь клоуны, блин, - бормотал он сквозь хохот. - А я повелся, как лох, блин, последний.
