Твои мечты, мои мечты цветут в твоих воспоминаниях, горят в моих воспоминаниях…
Из эстрадной песни 1970-х годов
На сорок седьмой я решила не садиться; предпочла докурить сигарету, ведь я никуда не торопилась. Сигарета курилась плохо, наверное совсем отсырела. Вкус у нее был как у печеной картошки и вполне сочетался с дымным запахом от угольных брикетов, пропитывавшим воздух. Я уже собралась было прикурить новую сигарету от окурка старой, но тут как раз подоспел следующий трамвай, так что в эту последнюю среду перед Рождеством, в канун тысяча девятьсот семьдесят второго года, я часа на два раньше срока, то есть часов около трех, забралась в вагон шестьдесят девятого, у которого восьмая по счету остановка находилась ровно перед проходной полиграфического комбината, а комбинат вечером этого дня с нетерпением ждал меня к себе на работу.
Для этой поры в вагоне было поразительно пусто. Ловко балансируя по узкому проходу между двумя рядами сидений и успешно преодолевая болтанку разогнавшегося трамвая, я добралась до задних дверей, возле которых, покачиваясь, стоял — нет, даже, пожалуй, почти висел — какой-то мужчина, зацепившись одной рукой за прикрепленную к потолку петлю, а другой то и дело с трудом поднося ко рту быстро пустеющую бутылку.
Я села у окна против движения, так что могла поглядывать то в окно, изображая полное отсутствие интереса, то на этого мужчину.
Мужчина на первый взгляд походил на моего тогдашнего друга; тот же, в свою очередь, напоминал мне иногда, особенно издали или сквозь туманную пелену дождя, фотографию двадцативосьмилетней давности, на которой изображен был один солдат, утверждавший, что он — мой отец. Этот, в трамвае, похоже, явился на свет лет на пять раньше моего друга и минимум лет на десять позже моего вышеназванного отца, но горькими пьяницами, несомненно, были все трое. Однако вовсе не это на самом деле заинтересовало меня в незнакомце, который крепко обнял теперь латунную стойку, а ухом прижался к стеклу в дверях, причем бутылка выпала у него из рук и, не разбившись, подкатилась к моим ногам, оставляя после себя вонючий ручеек. Странность, заставлявшая меня, склонив голову набок, не веря своим глазам, пристально разглядывать мужчину и чуть было не побудившая меня привстать, подойти к нему и потными от любопытства пальцами ощупать его лицо, — странность эта заключалась в его коже, точнее в том, как эта кожа выглядела. Вся поверхность его головы, за исключением свисающих прядями волос, то есть лоб, виски, нос, упругие щеки, подбородок, шея и даже уши — все было покрыто какой-то почти прозрачной субстанцией, которая ровным слоем толщиной сантиметра два-три распределялась повсюду; она не то чтобы дрожала, но была чем-то похожа на желе, напоминая не до конца застывший студень из телячьей головы или поверхность куска глицеринового мыла, несколько часов пролежавшего в воде.
