Журавлев быстро, почти неуловимо взглянул капитан-лейтенанту в глаза и тотчас отвел взгляд в сторону.
— Ай, браток! Да меня хоть горшком назови, только в пецку не пихай! — неопределенно ответил он тоном человека, решившего непременно соврать и выгадывающего время, чтобы соврать поудачнее. — Жоровом меня звать! Звать мене Жоров, Иван Ягоров! Птицка такая е, не горазд красива, долгоносенька. Видывал? В болотах живе, лягух йист… Ну и я так! А коль тебе фамилия моя не залюбится, — вдруг понизил он голос, таинственно пригибаясь к Савичу, — так и не надо! Ну ее! Мы другую найдем, добру, божественну каку-нибудь…
— Нет, отчего же? — проговорил не без недоумения Савич. — Фамилия прекрасная, отец. А лет тебе сколько?
Но тут Иван Егоров Журавлев вдруг насторожился. Трудно сказать, что померещилось ему в этом вопросе, но только он сразу же прикрыл глаза.
— Ай, браток ты мой! — запел он так же уклончиво. — Вот уж как тебе это дело пояснить, и не знаю. Это дело, прямо табе скажу, темное! Матка, бывало, свое, поп — свое… Ну, в метрике писан: двадцать семый пошел; надо быть, метрикам вера! Надо быть, так и е!
— Двадцать седьмой? — изумился лейтенант. — Тебе? Да быть этого не может! — Этот широкобородый цокающий дед, которого он только что дважды назвал отцом, был годом моложе его, Савича? Что же это такое?
Глядя на него, Журавлев немного оторопел: уж не дал ли он какого-нибудь маху? И видимо, счел за благо сразу же поглупеть, стать вовсе блаженненьким: он сгорбился, заморгал.
— Да ведь… сваток ты мой жаланненький! Годки-то мои не сцитаны! У бога и пять годов за один день! А табе сколько же их надо? Поменьше аль побольше?
— Да мне не все ли равно! Не в годах дело, в бороде твоей! Борода меня с толку сбила: никогда бы не подумал, что ты с пятнадцатого года. А я — четырнадцатого! Сбрил бы ты ее к лешему, что стариком ходишь?
Он сказал это и запнулся. В голубых глазах скобаря промелькнула чуть заметная искорка.
«Учел, хитрец! — спохватился Савич. — Эх, зря я брякнул про свои года!»
А Иван Егорович уже не без удовлетворения погладил свою бороду.
— Цаво же борода? — спокойно сказал он. — Борода — стяпенство! Без бороды и нацальство не залюбе. А то хоть давай так: я свою сбрею, а ты сабе отрасти!
После довольно долгого разговора Савич убедился, что скобарь был действительно любопытный человек. Дореволюционной закалки мужик, битый, мятый, варенный в семи водах, с тысячами заблуждений и суеверий, с кашей в голове «насчет политики», но зато с одним внутренним, глубоким и непреодолимым знанием: барина, помещика, барона, немца надо бить. Не часто у нас встретишь двадцатишестилетнего снайпера, который сам платил недоимки в волость, с которого урядники сбивали картуз, который по часам мялся на ногах в барской прихожей.
