— Одной вполне достаточно, — ответил он, немало удивившись резкой смене темы беседы. Но отвечал с прежней любезностью: — Все это дело было похоже на сон. Мне посчастливилось войти в Рим одному из первых. В то время я был офицером связи при американской армии. Была ночь, и я ухитрился заблудиться. Я очутился на одной из узеньких улочек в Трастевере, где, как утверждают, еще сохранились несколько капель старинной римской крови. Помню стены, ступени на улице, какую-то арку. Вдруг я услыхал шум и испугался, думая, что может подвернуться партизан-фашист. Я включил фонарик, и вдруг из темноты проступило тонкое, впалое лицо с циничным, презрительным выражением. Мне почудилось, что прошли многие годы. Это было равносильно встрече с тем, кого вы знали с детства, тогда, когда вы уже пожилой человек. Блейн был заметной фигурой во Франции в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Хотя я никогда особенно им не восхищался, но все же воспринимал его довольно серьезно.
— Вы хорошо его знали, Морис? — поинтересовалась Алиса.
— Нет. Я до этого встречался с ним только раз. Несмотря на свой признанный авторитет ученого, он никогда не выражал никакого желания встречаться с коллегами, так как они обычно были менее кредитоспособными, чем он. Он не бывал со своими причудами ни на Монпарнасе, ни на Монмартре, не было видно его и в Сорбонском квартале, где мы занимались изучением философии в кафе со стаканчиком мороженого на столике. Но появлялся он со своими соотечественниками в баре отеля Ритц. По словам моего отца, Блейн постоянно посещал посольства на улице Сент-Доминик и частные отели на авеню Фош. Впервые я встретился с ним в Монте-Карло, на обеде, на который были приглашены несколько таких бедолаг, как я, чтобы придать застольной атмосфере какой-то литературный колорит. Большинство гостей составляли представители биржи и сената, а также нескольких наполеоновских герцогств — этой наиболее отвратительной части Франции, — что-то от Пруста вперемешку с Бальзаком. Но Блейну это нравилось. Он на самом деле верил, что это и есть элита, сливки цивилизованного общества. Но их ничто не отличало от банды головорезов или шайки проституток, кроме значительных денежных средств. Там бывал Стависки[4]. И Чиаппе [5]. Уже одно это говорит о многом. В какой-то степени все это такое же вырождение, как и нацизм.
Все это мгновенно пришло мне на память, когда я смотрел на это слабое, злое лицо, освещенное лучом электрического фонарика. И я неожиданно выпалил:
