– Брюзга несносный! – проворчала Алевтина. – Вечно умничал не в свою голову, а теперь сделался еще нестерпимее, нежели когда-нибудь.
Кемский не долго оставался в этом обществе. Ему там было чуждо, неловко, можно сказать, страшно. И хозяева и гости казались ему если не врагами друг друга, то, по крайней мере, чужими, незнакомыми, неприязненными между собою. Свет и в его время был не слишком откровенен, доверчив и дружелюбен в своих связях, но тогда это взаимное недоверие прикрывалось лоском вежливости и предупредительности. Теперь же, казалось, люди умышленно выказывали презрение ко всем и ко всему. При входе каждого нового лица князь вставал и кланялся, но на его приветствие не отвечали: обыкновенно представлялись, что не видят поклона, иногда пристально смотрели ему в глаза с улыбкою жалости и презрения. Старомодная учтивость его возбуждала в гостях насмешливый шепот, а на лице хозяйки досаду и смущение. Сначала казалось ему, что его простой, неловкий наряд возбуждает это изъявление высокомерия и грубости, но впоследствии заметил он, что и с людьми светскими знакомые их обходятся точно так, что в этом высшем, по чинам и богатству, обществе учтивость не только не нужна, но и не терпима!
"Где я? Что я здесь?" – повторял он несколько раз в уме и с стесненным сердцем прокрался до своей фуражки, а там и до дверей. На дворе стояли тесными рядами экипажи. Новоприезжие кучера здоровались с товарищами своими, снимая шляпы, кланяясь и называя друг друга по имени и отчеству.
Кемский на другой день сидел у растворенного окна своей квартиры и, пуская голубые кольца табачного дыму, наслаждался тихою картиною летнего утра. Солнце поднималось на горизонте, легкие пары редели. На Неве свежий ветерок развевал вымпелы судов, коих мачты поднимались из-за Адмиралтейства. На улицах еще было тихо; изредка слышались клики ранних разносчиков; большой свет еще дремал от вчерашней усталости. Вдруг раздались громкие звуки военной музыки. Кемский выглянул в окно и увидел баталион Измайловского полка, идущий к Дворцовой площади. При взгляде на этот баталион, при звуках знакомого марша воспоминания прошедшего затеснились в голове его с той самой минуты, в которую он за семнадцать лет пред сим оставил гвардейскую службу.
Он вспоминал, как в такое же прекрасное утро он пустился в Гатчину, чтоб уже не возвращаться под родимый кров. Италия, война, раны тела и души – все это попеременно воскресало в его памяти.
