Кажется, на тебе не было лишней одежды. Трехлетний крепыш. Шалун и обжора. Коричневый и белозубый.
— Сашко! — сказал я. — Здравствуй, браток!
Ты не узнал меня и замахнулся одним из своих «пирожков».
— Сашко, разве ж можно — это ведь грязь!
— Хиба цэ грязь, — лукаво посмотрел ты на меня, — цэ ж глына!
Лицо твое расплылось в улыбке. Каким же я был в твоих глазах глупцом!
Меньше чем полгода спустя я снова увидел тебя, Сашко. На этот раз встреча была совсем иной. В то осеннее утро наши части выбили белых и снова заняли город. Но ни твоего отца, ни других большевиков-подпольщиков спасти не удалось, Их сняли с виселиц, и город отдал им последние почести.
О тебе в тот день забыли. Ты сидел возле конюшни и барабанил по днищу старого ведра.
…Ты, наверное, удивлен этими воспоминаниями. По правде, я и сам удивлен: вот ведь что иной раз врежется в память…
Ты ждешь описания пережитого в гитлеровском концлагере. Это трудно сделать еще и потому, что я учитель. Путь к сердцу я привык прокладывать, обходясь без помощи бумаги и пера…
Никто из нас организацию не выдал. Никто не нарушил присяги и не записался во власовскую «армию». Тогда и началась расправа. Гитлеровцы загоняли военнопленных в машины и увозили. Редко удавалось проститься, пожать руку друга.
С одной из партий привезли в лагерь и меня. На воротах, мы прочли: «Arbeit macht frei» — «Труд делает свободным». Издевательский смысл девиза стал понятен в первый же день. Мы хорошо поняли: здесь освобождают… от жизни.
Ты уже читал о том, что творили в лагерях люди с сердцами, поросшими шерстью. Не буду повторяться.
Просто напишу об одном эпизоде. Наверно, это и есть то самое, что потрясло меня сильнее всего…
Морозным зимним утром в лагерь прибыл очередной транспорт». Из вагонов полетели чемоданы, коляски, детские игрушки. Теперь все это было уже не нужно. Мужчин отделили от женщин и детей. Потом отобрали старых и больных и повели к газовой камере. Колонна обреченных растянулась и поползла темной лентой, пока не исчезла в тумане. Ей вслед неслись отчаянные крики, рыдания. Кто-то пел псалмы.
Днем и ночью пылал крематорий. Еще одну партию «загазовали». Вот такое родилось страшное слово — «загазовать».
Оставшихся разместили в бараках до очередного «отбора».
По соседству с нашим блоком был женский барак. Иногда из него выходили истощенные стриженые женщины, вывешивали для просушки кое-как выстиранное белье.
Кусок тряпки — пеленка. Рядом тряпка — рубашонка. Детские штанишки из какой-то рвани…
