Адапа обернулся и встретил умоляющий взгляд Бираса. И тут учитель открыл глаза. Его кожистые веки складками собрались под бровями. Никогда нельзя сказать точно, на кого учитель смотрит. Он медленно обвел взглядом всех, и круг этот замкнулся где-то в глубинах разума старика.
— Царь наш мудр, ибо он, как и отец его, избран богами. И правление его мудро. Письмена его исполнены силы, и нет никого, кто дерзнул бы противиться его воле. Мы же, рабы его, преклонимся перед его величием и будем надежной опорой царской власти. Ваше служение царю, дети, состоит в вашем труде, ваших прилежных занятиях, дабы стать писцами, достойными царской службы и царского жалованья.
Бирас снова положил руку на колено, сжимая и разжимая пальцы. Не меняя выражения лица, учитель схватил палку и с размаху ударил по этой руке. Бедный юноша вскрикнул, и слезы полились из его глаз.
Адапа нахмурился. Столь зависимое положение давно раздражало его. А уж силу и ловкость старика он знает. Учительская палка не раз ходила и по его плечам.
Старик бросил палку и зашелся кашлем. Кашлял он надсадно, глухо, словно выталкивая из себя больные легкие. Бирас плакал. Надин, Ахувакар, Син-Нан сидели, уткнувшись в таблички. Адапа поднялся с циновки и, отряхнув платье, поспешил в прихожую, где в красном тростниковом ларе стояли маленький кувшин с носиком и чаша, полные лечебного снадобья.
Все последние дни он только и думал о празднике начала года, что стоял уже пред дверями. Природа была в полном расцвете. Просыпалась и торжествовала новая жизнь. Близился первый день нисанну[1].
Весь город стечется к храму Мардука и великим ступеням Этеменанки. Все одиннадцать дней сердце Вавилона будет биться здесь, у ног владыки Мардука и его блистающей супруги владычицы Царпанит.
Думая о новогодних празднествах, Адапа улыбался и потягивался, разводя в стороны руки.
— Ты похож на орла, — сказала однажды его мать. — Ты красив и смел, сын мой. Когда смотрю на тебя, мне кажется, ты так же открыт миру, как эта гордая птица, когда распахивает свои крылья, даруя себя небу.
От нее всегда пахло молоком и хлебом, в ее холодных ладонях он находил успокоение в дни своих детских болезней. Для Адапы мать была лучшей из женщин. Иногда ему казалось, что только один он знает ее. Но она была скрытной, она была загадкой — невероятно трудно было читать в ее черных глазах. Мать была единственным человеком, которого Адапа любил. Она часто улыбалась, так же, с улыбкой, ушла за львиноголовой Ламашту в Страну без возврата, обширную страну, где правит свирепый Нергал… О, как тяжело, как горько было думать об этом.
