— Нет, ночевать я буду дома, — ответила Мария.
Сидевшего перед нею мужчину как подменили — исчезло учтивое выражение лица, в глазах появился холодный, ледяной блеск.
— Сядь-ка вон туда, — произнес он, указывая на кресло рядом с маленьким письменным столом.
Это был приказ, настоящий приказ! Мария подчинилась и, как ни странно, собственная покорность подействовала на нее возбуждающе.
— Сядь прямо! Не сутулься! Спину держи! Будешь горбиться — накажу!
«Накажу»? Особый клиент! Она мгновенно поняла, что это значит, и, достав из сумочки тысячу франков, положила купюры на столешницу.
— Я знаю, чего ты хочешь, — сказала она, глядя в самую глубину его льдисто-голубых глаз. — Но не расположена.
Теренс увидел, что она не шутит, и стал прежним.
— Выпей вина. Принуждать тебя я не собираюсь. Побудь еще немного или иди, если хочешь.
Эти слова немного успокоили Марию.
— Я работаю на хозяина, он меня защищает и мне доверяет, Пожалуйста, ничего с ним не обсуждай, — сказала она, причем ее голос не звучал умоляюще или жалобно: она просто вводила Теренса в курс дела.
А он превратился в такого, каким был в «Копакабане» — клиент как клиент, не слишком нежен, не очень груб, и только, в отличие от всех прочих, точно знает, чего хочет. Казалось, он вышел из транса, перестал играть роль в так и не начавшемся спектакле.
Что же — неужели уйти, так и не узнав, что такое «особый клиент»?
— Чего же ты хочешь?
— А ты не догадываешься? Боли. Страдания. И огромного наслаждения.
«Боль и страдание плохо вяжутся с наслаждением», —подумала Мария, хотя ей отчаянно хотелось, чтобы одно было неотделимо от другого — и тогда горький жизненный опыт стал бы отрадным и светлым воспоминанием.
Теренс взял ее за руки и подвел к окну: на противоположном берегу озера высилась колокольня собора: Мария вспомнила, что видела ее, проходя с Ральфом Хартом по Дороге Святого Иакова.
— Видишь эту реку, это озеро, эти дома, этот храм? Пятьсот лет назад все это было примерно таким же, как сейчас.
Вот только город был совершенно пуст: неизвестная болезнь свирепствовала в Европе, и никто не знал, отчего умирает такое множество людей. Ее стали называть моровой язвой, Божьей карой, постигшей мир за грехи населявших его.
И тогда нашлись такие, кто решился пожертвовать собой ради остального человечества. Они выбрали то, чего больше всего боялись, — физическую боль. И стали днем и ночью ходить по этим мостам, улицам и площадям, хлеща себя бичами, стегая цепями. Они страдали во имя Божье и в страдании славили Бога. И вскоре поняли, что терзать свою плоть им приятнее, чем выпекать хлеб, пахать землю, кормить скотину. Боль доставляла уже не страдание, а наслаждение — поскольку они сознавали, что избавляют род людской от грехов. Боль превратилась в ликование, в ощущение полноты жизни, в блаженство.
