Аксель сунул руку под свой потертый камзол, покопался за пазухой и вынул грубую роговую ладанку, которую носил на шее. Показав ногтем, как она открывается, он объяснил, что внутри спрятан сложенный в несколько раз пергамент. Рассмотрев коробочку, Миккель перевел взгляд на лицо Акселя и убедился в том, насколько оно молодо — такая молодость почти граничит с невменяемостью. Взгляд его голубых глаз был, собственно, еще не вполне человеческим, в нем отсутствовало то сознательное выражение, которое присуще человеку, про которого известно, что его зовут Оле или там Иозеф, и который сам вполне отдает себе в этом отчет. Он был хорош собою — черные усики, простодушный рот, свежие краски, как будто тающие в окружающем воздухе. Зато рука у него была широкая, волосатая, самого недвусмысленного вида.
Аксель убрал ладанку на место и покивал головой:
— Вот так-то! — проговорил он, словно бы про себя. Миккель спросил, сколько ему лет.
— Двадцать два года, — сказал Аксель и посмотрел на Миккеля взглядом здравомыслящего человека. Затем он рассказал Миккелю, как он решил обставить дело, чтобы не остаться на бобах; беда была в том, что он не мог сам прочесть документа, он был написан по-еврейски.
Миккель вставил, что знает еврейский язык.
— Вот это да! — бросил Аксель, но между тем, перегнувшись через стол навстречу Миккелю, он с блестящими глазами продолжал приглушенным голосом свой рассказ:
— Я буду ждать удобного случая. Подожду, пока не встречу однажды ученого человека, хотя бы священника, которому недолго осталось жить, и буду следить за ним. И вот когда он уже будет при смерти, но еще не потеряет сознания, тогда я попрошу его прочесть мой листок. Так будет всего надежнее. А потом можно и не спешить. Когда захочу — приду, ковырну сапогом песок на краю какой-нибудь заброшенной плотины, или где там еще хранится мой клад — в кургане, может быть, или лежит в сундуке, зарытом под проезжей дорогой… И вот я достану оттуда широкий золотой ожерелок — полновесную вещь старинного червонного золота, что как жар горит. Сколько мне известно, меня ждет законное наследство. Оказывается, на мое имя положены были деньги, и немалые, которые я мог получить к своему двадцатилетию. Я их еще не востребовал, а записку я получил и того раньше, когда мне исполнилось восемнадцать, ее принес какой-то старичок. С тех пор я ее берегу. Небось не пропадет! Сверху должны лежать золотые перстни, а под ними, на самом дне, кожаный сверток, развернешь — а там шкатулка. На первый раз я выну один золотой ожерелок и возьму перстень с камнем, чтобы на пальце носить, с невиданным бриллиантом. А остальное пускай еще полежит, чтобы оно там множилось. Представляю себе, как драгоценные камни шевелятся в потемках, расползаются во все стороны и растут под землей. Мне только остается ковырнуть пальцем и вытащить их на свет. Золота мне не надо, деньги тоже не стану держать в кубышке, они у меня не залежатся; так и вижу — я еду, и денежки катятся. Я хочу побывать в Кёльне, и в
