Но вернемся к Гульшат. В их прожженной солнцем пустыне взрослеют рано и на войну, равно как и в КГБ, ну это я сразу перевел их органы на наши, чтобы понятно было, — правильного названия у их органов все равно нет, каждый отряд пуштунов, талибов или душманов на свой лад их кличет, попадают с сопливого детства.
Так вот, в тринадцать лет призвали девочку от невестиной ветви к израненному телу геройского папаньки. Прижал он ее к сочащейся острыми пулями и целиком неразорвавшимися гранатами груди, и наказал. Не ремнем, не палкой. Наказал, в смысле, что наказ дал, последнее, так сказать, желание, которое все равно никто не выполняет, только делает вид, что слушает как приказ.
— Я, — говорит, — всю свою жизнь убогую по горам скакал, как горный козел, у которого в одно место шило вставлено. Воевал со всеми, кто на пути попадался, а на хрена воевал, до сих пор не знаю. Потому как неграмотный я, марксизьму-ленинизьму с анахренизьмами не обучен. Политически, значит, и со всех остальных сторон стерилизованный. Хочу я, — говорит, — доченька, передать тебе все свое богатство. На вот, возьми. Эта палка не просто палка, — это ружье твоего пра-пра- и еще раз прадедушки. Береги его. Оно уже лет сто как не стреляет, патронов к нему нет, кремень братья-душманы в зажигалку сперли, а курок я вместо крючка дома приспособил, хотел мамку твою повесить, да пожалел крючок, вдруг сломается. Но воевать и с этим ружьем можно. Надо только во время выстрела громко крикнуть: 'Ба-бах' и камень кидать. Лучше мимо, а то попадешь ненароком, разозлишь хорошего человека, догонит, чего-нибудь надерет.
А еще вот пистолет тебе, я его сам в горах нашел. У всех спрашивал: и у наших, и у чужих, — никто не сознался, что его штука. Пользуйся им, но если хозяина найдешь, отдай ему и скажи, что мы его не обижали, гвозди им не забивали, орехи не кололи. Жил он всегда в тепле — у меня за пазухой, не скучал, я ему всю свою жизнь рассказал, и про вас он знает.
А еще, — папанька перешел на еле различимый шепот, видать какая-то одна из неразорвавшихся гранат близко к сердцу подошла и взрываться приготовилась, — плюнь ты на всех своих родственников, доченька. Если о них думать будешь, зачахнешь тут, как сакля наша. Притворись, что ты, как и отец твой, от безысходности наипоследний идиотский патриот, карабкайся вверх, выучись на кого-нибудь и мотай подальше от этих гор. Мне больше радости будет знать там, на небесах, что хоть один мной понапрасну заделанный ребенок ест нормальную человеческую пищу три раза на дню, одевается в красивые одежды, моется иногда горячей водой и спит не на холодных камнях, укрывшись звездным небом, а в удобной кровати, под пуховым одеялом, на чьей-то заботливой руке. Даешь слово послушаться меня?
