После завтрака они нашли подходящий магазин. Confections. Notre vente triomphale de soldes[2]. «Наша падалица с триумфом распродается», — перевел отец и был презрительно-устало поправлен сыном. Корзина со сложенными рубашками стояла на железной треноге перед витриной, не защищенная от дождя, усилившегося теперь. Ударил гром. «Забежим сюда», — испуганно сказал доктор Персон, чей страх перед грозой был еще одним источником раздражения для Хью.
В то утро Ирма, измотанная и нервная продавщица, оказалась одна на весь посредственный магазин одежды, в который Хью вынужденно последовал за отцом. Супружеская пара ее сослуживцев накануне была госпитализирована после пожара в их тесной квартире, хозяин уехал по делам, а покупателей оказалось больше, чем обычно бывает по четвергам. В данную минуту она помогала трем пожилым дамам (часть автобусной экскурсии из Лондона) выбрать покупку и в то же время объясняла белокурой немке в черном, где можно сфотографироваться на паспорт. Англичанки одна за другой прикладывали цветастое платье к груди, и доктор Персон с готовностью переводил их кудахтанье с лондонского кокни на ломаный французский. Девица в трауре вернулась за свертком, забытым ею. Очередные платья покачивали рукавами, глаза косились на очередные ярлычки. Зашел с двумя маленькими девочками еще один посетитель. И тут же доктор Персон попросил показать ему летние брюки. Получил несколько пар и был направлен в примерочную, а Хью вышел из магазина.
Он бесцельно ходил, стараясь держаться под прикрытием архитектурных выступов: местная газета в этом дождливом городке тщетно призывала к возведению крытых галерей в торговом районе. Заглянул в сувенирную лавку. Ему показалась привлекательной зеленоватая статуэтка лыжницы, сделанная из материала, который он не мог определить сквозь стекло витрины (то была алебастровая имитация арагонита, вырезанная и раскрашенная в Грумбельской городской тюрьме узником-гомосексуалистом, видавшим виды Армандом Рейвом, задушившим голыми руками кровосмесительницу-сестру своего любовника). А как насчет той расчески в чехле из настоящей кожи, как насчет нее, как насчет… ах, она моментально запачкается, и не меньше часа уйдет на то, чтобы выудить грязь меж ее частых зубчиков с помощью одного из маленьких лезвий вон того перочинного ножа, что ощетинился, выставив напоказ свои наглые внутренности. Славные наручные часики с портретом собачки, украшающей циферблат, всего за двадцать два франка. Или купить (для соседа по комнате в университетском общежитии) эту деревянную тарелку с белым крестом посредине, окруженным всеми двадцатью двумя кантонами? Хью тоже было двадцать два года, и его всегда тревожили символические совпадения.
