Первый этап его нынешнего паломничества (Персон в душе был пилигримом, подобно своему галльскому предку, поэту-католику и почти святому) состоял из шествия через Витт к горстке шале, разместившихся над ним. Сам городок показался еще безобразнее и неопрятнее, чем был когда-то. Он узнал фонтан, и банк, и церковь, и большой каштан, и кафе. А еще почтамт с одинокой скамьей, как будто поджидающей писем, которые так и не пришли.
Он перешел через мостик, не пожелав вслушаться в грубый шум потока, который ничего не говорил его сердцу. Поверху холм был прикрыт шеренгой елок, а за ними проступали другие ели — туманные призраки подкрепления в сероватом боевом порядке под нахмуренными тучами. Проложили новую дорогу и построили новые дома, вытеснив те немногие приметы, которые он запомнил или думал, что помнит.
Теперь предстояло найти виллу «Настя», все еще сохранившую абсурдное уменьшительное русское имя мертвой старухи. Она продала ее незадолго до смерти бездетной английской чете. Он бы взглянул на крыльцо, как пользуются глянцевым паспарту, чтобы вставить в него фотографию из прошлого.
Хью потоптался на перекрестке. Рядом женщина торговала овощами с лотка. Est-ce que vou savez, Madame…[19] Да, она знает, вверх по этой улочке. Пока она объясняла, большой белый дрожащий пес выполз из-за ящика, и с шоком бессмысленного узнавания Хью вспомнил, что восемь лет назад однажды останавливался здесь и был обыскан этой собакой, которая казалась довольно старой уже тогда и теперь похвалялась баснословным возрастом, дабы послужить его слепому воспоминанию.
Местность стала неузнаваемой, за вычетом беленой стены. Сердце билось, как после тяжелого подъема. Белокурая девочка с бадминтонной ракеткой присела на корточки, чтобы поднять волан. И тут он увидел виллу «Настя», теперь перекрашенную в небесно-голубой цвет. Все окна были закрыты ставнями.
Выбирая одну из обозначенных на указателе тропинок, ведущих в горы, Хью опознал еще одну примету прошлого — почтенного смотрителя при скамьях, оскверненных птицами, скамьях таких же старых, как он, рассыхавшихся на тенистых площадках там и тут, бурая листва понизу, зеленая — поверху, по краям весьма идиллической тропы, поднимающейся к водопаду. Он вспомнил дымящуюся трубку во рту смотрителя, утыканную богемскими самоцветами в полном соответствии с прыщами на его носу, а также привычку Арманды обмениваться непристойностями на швейцарском немецком со старым хреном, пока тот рассматривал сор под перекладинами сиденья.
