А теперь постараемся не потерять наш драгоценный кусок грифеля, пока подготавливаем древесину. Вот дерево! Та самая сосна! Ее валят. Нужен только ствол, очищенный от коры. Мы слышим рев недавно изобретенной бензопилы, видим, как сушат и строгают доски. Вот доска, которая пригодится и для нашего карандаша, лежащего в мелком ящике письменного стола (так и не задвинутом). Мы различаем его присутствие в доске, как различаем доску в дереве, а дерево в лесу, а лес в мире, который построил Джек. Различаем это присутствие по абсолютно ясным признакам того, что не имеет имени и невозможно описать, как не объяснить улыбку тому, кто никогда не видел смеющихся глаз.
Таким образом, вся маленькая драма, от кристаллического углерода и поваленной сосны до этого смиренного орудия письма, этого прозрачного предмета, разворачивается в одно мгновение. Увы, сам карандаш, быстро ощупанный пальцами Хью Персона, как-то ускользает от нас. Но Персону ускользнуть не дано.
То была его четвертая поездка в Швейцарию. Первая состоялась восемнадцать лет назад, когда он вместе с отцом провел несколько дней в Трю. Через десять лет, в тридцать два года, он вновь посетил этот ветхий городок на берегу озера и не без успеха нянчился с сентиментальными переживаниями — полураскаянием-полуизумлением, — навестив гостиницу, где они жили. Горбатая улочка и старая лестница взбирались к ней от набережной, где располагалась безликая станция, туда его и доставил местный поезд. Он запомнил название гостиницы — «Локет», так как оно оказалось созвучным девичьей фамилии его матери, канадской француженки, которую Персону-старшему суждено было пережить меньше чем на год. Еще ему запомнилось, что гостиница была второсортной и унылой, покорно стоявшей рядом с другой, куда более фешенебельной, сквозь окна первого этажа которой можно было различить призраки блёклых столиков и двигавшихся, словно под водой, официантов. Обе гостиницы нынче снесены, и на их месте вырос Banque Bleue, суровое сооружение, все из отполированных поверхностей, стекла и растений в кадках.
Спал он в легкомысленно-карикатурном алькове, отделенном аркой и вешалкой от постели отца. В ночи всегда есть что-то от циклопа, но та выдалась особенно жуткой. Хью привык спать в своей комнате, он ненавидел общую могилу сна и угрюмо надеялся, что обещание отдельных спален будет неукоснительно соблюдаться на всех отрезках их швейцарского турне, смутно проступавшего в феерическом тумане. Шестидесятилетний отец, ниже Хью ростом и плотнее его, неаппетитно состарился за время недолгого вдовства; его одежда источала характерный душок тления, слабый, но безошибочный; он вздыхал и постанывал во сне, разгребая неподъемные глыбы мрака, которые надлежало рассортировать и убрать с дороги — по ней приходилось карабкаться в горячечных позах немощи и отчаяния. Мы не можем найти в картотеке путешествий по Европе, рекомендованных семейными докторами удалившимся от дел старикам, дабы смягчить горечь одиночества, хотя бы одну поездку, достигшую намеченной цели.
