17 мая 1942 года
Райком ВЛКСМ проводит воскресник. Старшие учащиеся должны выехать на станцию Пери и копать гряды для посадки овощей.
Я считала невозможным отпустить на эти работы тех, у кого дистрофия еще ярко выражена. Но они бурно протестовали.
— Я не хочу оставаться. Ехать в поезде так интересно! Лес, поле увидим. Отпустите, — просили ребята.
— И можно набрать крапивы, щавеля, — говорил более практичный ученик.
— Не лишайте ребят поездки! — убеждали меня Миша и Аня.
Еще раз прошу врача осмотреть всех желающих ехать и отобрать наиболее сильных. Даю наказ старшей пионервожатой не перегружать их работой.
Вечером все возвращаются и привозят мне огромный букет черемухи.
— Самое трудное было — выполнить ваше указание беречь слабеньких, — говорит старшая пионервожатая. — Они сердились, и дело доходило до слез.
— Ну и правильно, — говорит Аня. — Ведь ребята не на прогулку ездили; никому не хотелось отставать от других. — И затем добавила мне шепотом: — Не сердитесь. Мы их на подъем целины не пускали. Выбирали для них работу полегче. Только пусть они не знают.
10 июня 1942 года
Сегодня директора и завучи вызваны на заседание в РОНО по вопросу эвакуации учителей.
Иду с тяжелым сердцем. Неужели и мне будет приказано эвакуироваться?
Антонина Васильевна приносит на заседание список учителей. Против каждой фамилии указаны возраст, количество пропущенных по болезни уроков и общее состояние здоровья.
В списке — фамилии Лидии Михайловны и Марии Николаевны.
Лидия Михайловна очень ослабела, тяжело хворает, но почему нужно уезжать Марии Николаевне? Правда, она болела зимой, но теперь чувствует себя лучше.
— А имеем ли мы право человека в семьдесят два года подвергать риску второй такой зимы, как минувшая? — спрашивает меня неизменно мудрая Антонина Васильевна.
Администрация школ должна убедить учителей уехать. Говорят, что в следующем учебном году во всем городе занятия будут проходить только в нескольких школах. А на «Большой земле» ленинградские преподаватели будут очень нужны.
В школе собираем педагогов, которым следует уезжать.
После слов Антонины Васильевны о необходимости эвакуации — гробовое молчание. Людям трудно уехать из Ленинграда, стать ему не нужными. Я понимаю, как это тяжело.
Наконец томительное молчание нарушено. Говорит Лидия Михайловна:
— Я. не хочу уезжать, но я много хворала, не могла работать, как другие, и должна подчиниться приказу.
Она за блокаду потеряла мужа и сестру. Но мы знаем и другое, чего не знает она: на подступах к Ленинграду убит ее единственный сын Борис. А может быть, и она знает, но не подает виду.
