Врать Кочеву было не только бесполезно, но и вредно: если сослуживец юлил и изворачивался — майор отталкивал его тяжело и брезгливо, и с тех пор тому нелегко становилось жить в отделе. И Фаткуллин возрыдал в сердцах:
— Да виноват я, Виктор Николаич! Хоть ты мне не рви душу.
— Ладно, не буду. Впрочем, тебя и воспитывать-то бесполезно уже, язык только расходовать…
После его ухода Фаридыч смял ладонями лицо:
— Эх, чертовщина! Вот сейчас бы выпить-то, Мишка — в самый бы раз!
Но приходилось сидеть, терпеть.
И явился Боренька Вайсбурд: этот-то был точно опохмелившийся, и пребывал в абсолютнейшем неведении насчет всего, что случилось в отделении.
— Салуд, камарадос! С днем Советской Армии, друзья мои! Почему не слышу звона бокалов и радостных криков?
Фудзияме в последнее время все было до лампочки: он опаздывал, прогуливал, вообще редко появлялся в отделе; от него несло водочным духом. Но дела у него по-прежнему шли чисто, сроки выдерживались нормально. Начальник отделения кривился, ежился — только Вайсбурда не так просто было ухватить за бока: язык у него подвешен будь здоров!
— Да вы чего-то совсем закисли. А ну! Содвинем бокалы!
Борька вытащил из портфеля бутылку водки.
— Уйди! — ухнул Фаткуллин. — Запрячь!
— Что? Чеченец бродит за рекой? Не бо-ойся…
— Уйди! Уйди! — махал руками Фаридыч. — Где-то бродишь, не знаешь, какие тут дела творятся…
— И знать не хочу. — Фудзияма плеснул водки в стакан, выпил, зажевал печенюшкой из кармана. — Душа горит, братцы!
На заросшей тропе стою,
Не видал этих мест давно
И теперь их не узнаю.
А вокруг печаль и тоска
И на тысячу ли ни дымка…
Ладно, сидите, бздуны! А я к рыжему пойду, насчет Мошонкиной разбираться.
— Не ходи! — сказал Носов. — Он злой сегодня, а ты поддатый… хреновина может получиться.
— Да клал я на все с прибором… — Борька усмехнулся. — Дрожите тут, прижали хвосты… — он исчез, оставив портфель и бутылку.
Вайсбурд с недавних пор объявил газават — священную войну — отдельскому начальству. Все происходило на глазах, Фудзияма ничего не таил, и отделение замерло в выжидательном молчании: что-то из этого выйдет?
Жила в своей двухкомнатной квартире такая профура Зинка Мошонкина. Муж у нее сидел, девятилетний сын прозябал где-то в бараках, со стариками. После посадки мужа Зинка довольно быстро впала в большой разврат, пьянство, вылетела с работы. Благо что жизнь способствовала, рядом с домом располагались аж две точки: винный магазин и пивной ларек, павильон. И к завсегдатайке обоих Зинке валом валил народ, причем мужики часто шли и с бабами; если потребность в них возникала по ходу выпивки — заваливали Мошонкину. В той квартире шла постоянная половая жизнь. Конечно, мимо глаз начальника райотдела подполковника Монина Алексея Гаврилыча ни Зинка, ни ее жилплощадь проскочить не могли. С квартирами в милиции была полная катастрофа, а председатель райисполкома не давал ни метра: рассчитывайте, мол, лишь на то, что остается после преступного и нетрудового элемента. И каждый владелец квартиры, комнаты ли, проходящий по материалам следствия или дознания, брался на особый учет. И дела по ним старались доводить до конца, несмотря на трудности, чтобы хоть немного разрешить жилищную проблему. В один прекрасный день отдельская машина привезла саму Зинку и первую партию ее завсегдатаев. Бормотов возбудил дело по двести двадцать шестой статье — содержание притонов и сводничество. Мошонкину арестовали, квартиру ее тут же отдали дежурному Коле Мельникову, у него условия были вообще страшные: угловая комната старого барака, печное отопление, стены зимой промерзают, жена болеет постоянно, у младшей дочки астма. Отдали ему попросту ключи, ордер пообещали после суда. На суд Зинку привезли в «воронке», ушла же она оттуда сама, на собственных ногах, без охраны: Маша Киреева вынесла оправдательный приговор!
