И как только психотерапевт собирается задать свой следующий вопрос — о нынешнем Уоттловом состоянии нервного возбуждения и, надо сказать, весьма мягкой форме депрессии, на того снова обрушивается неудержимый поток навязчивых воспоминаний. Снова его лицо меняется, и снова терапевт осведомляется, что тот сейчас чувствует.
На сей раз он описывает такую сцену. Ему лет десять, и отец отрывает его от пола. Одним быстрым движением поднимает вверх и осторожно кладет поверх одной из кухонных полок. Уоттл с ужасом описывает это: он прикрывает лицо руками, а ноги рывком соскальзывают с кушетки. Словно он силится за что-то ухватиться, удержаться. Его лицо находится сантиметрах в тридцати от потолка, покрытого засаленной старой штукатуркой. Босыми ногами он натыкается на какие-то гниющие объедки, чувствует масленую и пыльную поверхность этого уголка кухни, куда никогда не добиралась тряпка. Он описывает, как поворачивает голову в сторону, чтобы взглянуть на отца, но все, что он видит, — это бесконечные ряды разлагающихся трупиков жуков и комаров, оказавшихся в липких ловушках в считанных сантиметрах от его лица. И видит, как его отец стоит и наблюдает за сыном, лежащим под самым потолком. Стоит и ничего не делает.
После этого воспоминания следуют другие — непрерывно, вторгаясь в ход сеанса и подрывая его, так что в конце концов утрачивается изначальный смысл терапии. Они обрушиваются на Уоттла, и его лицо искажается болью, страхом и ужасом. Отец кладет его на поле для гольфа и упражняется в игре, используя Уоттла в качестве препятствия для своих неизбежно неудачных бросков… и так далее. Под конец речь Уоттла переходит в неразборчивое бормотанье, и все-таки ему удается как-то отогнать от себя эти воспоминания, отмахнуться от этих ярких жизненных эпизодов как от жутких наваждений, от ужастиков-дразнилок, которые всплывают на поверхность его сознания исключительно из-за терапии, на самом же деле лишены важности. Психотерапевт, сам взволнованный подобным бурным потоком, в котором психоз смешался со здравыми суждениями, толком не может ничего из себя выдавить, кроме: Пожалуй, на следующем сеансе нам стоит поговорить о вашем отце. Разумеется, Питерсон уже вне себя от нетерпения. Он делает все возможное для того, чтобы следующий сеанс состоялся уже у него в институте.
Он зовет меня в Штаты — поприсутствовать на этом сеансе. Он всегда меня зовет. По мере того как выяснялось, что наши с ним идеи во многом перекликаются, мы все чаще стали по очереди грозиться приехать друг в другу в гости. Мне льстят его приглашения, которые приходят и по электронной почте, и по факсу, и по телефону.
