Такой вот уникальный психоз служит топливом для механизма, который мчит и меня, и Питерсона к цели.
Разумеется, я знал биографию Щелчка из отчетов социальных работников, взявших мальчика под опеку, одновременно отправив в больницу его отца, жизнь которого находилась под угрозой (очевидно, из-за огромного нароста, образовавшегося на затылке).
Но я старался особенно не увязать в этих подробностях. Как и Питерсон, я находил целесообразным отстраниться от груды накопленных другими сведений, от вороха бумажек, свидетельствовавших о преступной халатности отца и заодно наклеивавших на ребенка удобный ярлык жертвы. Пожалуй, имело бы смысл побеседовать с его матерью, если бы та согласилась на разговор со мной, но власти потеряли с ней всякую связь, а единственная проведенная с ней беседа и послужила поводом для исходной жалобы, которая поставила на уши социальных работников. С тех пор никаких контактов с ней не было. Но я сомневался, так ли уж это действительно нужно. Мне не нужны были ее сварливые, язвительно-кусачие подробности, мне не нужна была ее история, изложенная просто и, наверное, нахально. Я хорошо знаю эти штучки, эти колесики и винтики супружеского механизма, эти шквалы и порывы ненависти и похоти, — всё это чересчур знакомо: в лучшем случае мать мальчика снабдила бы очередной жвачкой заурядных тупиц из Душилища. Но не меня. Для моего эксперимента идеально подходили лишь механизмы самого Щелчка, жужжанье и пульс его собственного опыта.
* * *
На следующий день, перед рассветом, я приготовил две инъекции элотинедрина: одну — для Щелчка, другую — для Дичка. Их следовало вколоть, пока те еще крепко спали на своих матрасах, пока зал оглашался храпом Щелчка и более тонким похрюкиванием Дичка. Действовать надлежало внимательно и осторожно. Этот недавно состряпанный наркотик, идеальный для длительного успокоения умалишенных, должен был продержать их в состоянии забытья в течение двадцати четырх часов, что дало бы мне время внести в зал предметы воссозданного мира, как уже проделывалось раньше с сумасшедшей кухаркой, с Прыгуном и другими кратковременными постояльцами моего корпуса. Все делалось так же, но и по-другому, более масштабно. Всякий, кому доведется читать этот отчет после события, без труда заметит, где именно Кертис Сэд переступил грань между экспериментальным, но законным иссследованием, и прямым злоупотреблением гражданскими свободами и существующими правилами лечения пациентов с умственными расстройствами. Пусть так, но мне вспоминается одно обнадеживающее граффити из уборной, которое я однажды увидел на международной конференции, к тому же совпадающее по духу с обнадеживающим афоризмом Питерсона:
