— А ты чего боишься? — задала вопрос Джой, и я передернул плечами, одновременно и стараясь вспомнить и не показать того, что о чем-то вспоминаю.
Я многого не боюсь в жизни. Потому что много всего видел. И боюсь много. По той же причине. Воспоминания нахлынули нежданным потоком, но я заставил себя улыбнуться и проговорить настолько мягко, насколько получится:
— Я не боюсь, Джой. Я опасаюсь. Это разные вещи.
— Все чего-то боятся, — Она настаивала. — Даже ты.
— Хорошенький разговор в канун Дня Всех Святых, — усмехнулся я. — Вот сейчас как что-нибудь вылезет из холодильника…
— Хорошая мысль, — сказала она, потянулась к холодильнику, достала оттуда ветчину и соорудила себе бутерброд.
— Я имел ввиду не это.
— Я тоже. Ну, почему я не на празднике мы уже выяснили, а почему ты киснешь на кухне?
— Я не люблю толпу, — ответил я просто. Оказывается, с Джой было легко разговаривать — не надо было вытаскивать из себя слова клещами, придумывать что-то, прятаться за неизменными шуточками, как с другими, — Слишком уж там шумно.
— А я думала, ты прячешься от Гринберг, — поддела Джой.
Я скуксился — ну, теперь насмешек не оберешься, еще год все будут вспоминать. Джой усмехнулась:
— Не переживай. Я никому не скажу.
— Вот спасибо.
Печенье закончилось, ройбуш я допил, а газету выкинул. Больше на кухне вроде бы делать было нечего, но и уходить не хотелось. Было хорошо и уютно сидеть за этим столом, под неярким светом лампы и улыбаться девушке, которая тебе нравилась.
Мелодия, доносящаяся с праздника, сменилась на другую, мягкую.
Он твердил ее имя,
Он читал ее мысли,
Он бродил за ней следом,
Он глядел в ее окна.
Утренний ветер уносит печаль —
Ветер всегда одинок.
Я смотрел в ее глаза и чувствовал, что пропадаю. Джой взяла мою ладонь в свою и просто улыбнулась.
Он объедет полмира,
Он найдет ее город,
Он войдет в ее двери,
Он ее не узнает.
Утренний ветер уносит печаль —
Ветер всегда одинок.
Дай мне сил, быть легким как ветер…
Дай мне сил, быть легким как ветер…
Дай мне сил…
* * *
Худшее случилось через неделю, когда неожиданно для ноября повалил крупными хлопьями, похожими на гусиные перья, первый снег. Шел урок истории, преподавателя которой, мистера Стивена, крупного мужчину с явной солдатской выправкой и такими же солдафонскими методами преподавания я, если быть честным, недолюбливал, и потому больше смотрел в окно и размышлял, чем слушал его громкий раскатистый голос.
Американская история, о которой так любил толковать мистер Стивен, была далека от той настоящей истории, что делалась на этой земле. Его история, история учебников, узаконенная и введенная в ранг историй о святых или мучениках, повествовала о великой стране, в которой живут и жили Настоящие Американцы, побеждавшие врагов и милосердные к тем, кого обижали. История, которую знал я, была другой.
