В подвале ЖЭКа ярко горели две стосвечевые лампы без абажура.
Они безжалостно и равнодушно освещали мольберт с незаконченным полотном и холсты, натянутые на деревянные рамы и приставленные лицевой стороной к стене.
Картина на мольберте изображала ночь, городскую улицу, освещенный изнутри автобус на остановке, пассажиров, уткнувшихся в газеты или беседующих между собой, прохожего, который бежал, странно наклонясь, к автобусу, и шофера, который глядел в зеркальце заднего вида в ожидании бегущего прохожего. От картины веяло ночным покоем, автобус был полупустой, каждый пассажир располагался в своем окне, как в рамке портрета, а один стоял у задних дверей и задумчиво смотрел в ночную тьму.
Кроме мольберта по углам подвала на разновысоких подставках стояли то стремительные, геометрические, пересекающиеся под острыми углами, то плавные, как бы томные, переливающиеся из одной формы в другую, то просто непонятные, но чем-то останавливающие глаз конструкции. Они были сделаны из разнообразного материала: проволоки, пластмассы, металлических кусков, разноцветных нитей, некоторые из конструкций были статичны, другие двигались или готовы были придти в движение.
По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям:
— Лицо… Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства… И у каждой эпохи есть свое лицо… И вот, как мне кажется, это — одно из лиц…
Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом.
— От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, — начал Марк, — должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом…
— Не паясничай, — миролюбиво оборвал его Виктор. — Дело давай говори.
— Ну, что ж, дело так дело… — вздохнул Марк. — Может Петров для начала что-нибудь изложит?
— Не… — отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко — так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен.
